ворот, через весь двор к дому и кухне шли дощатые мостки». (В. Цветаева. Записки. pdf, с.5).

Флигель во дворе сдавали какой-то семье, державшей корову и кур, что приносило небольшой, но постоянный доход, плюс натуральный продукт.

Глава шестая. Еще не царевич, но уже не Иванушка

Теперь Ивану Владимировичу не нужно было ютиться по чужим съемным углам. Он сделался солидным домовладельцем, обладателем просторного кабинета «с большим, тяжелым письменным столом, большим диваном и книжными полками по стенам». Располагался он рядом с «лучшими комнатами: (…) высокой белой залой с пятью большими окнами; рядом с ней, вся в темно-красном большая гостиная». (В.Цветаева. Записки, с.4). Мебель тоже досталась ему от тестя, вместе с домом. Несмотря на скромное жалованье, Иван Владимирович вошел теперь в круг «состоятельной московской интеллигенции» (В.Цветаева. Записки, с.11).

К этому дому, расположенному в самом центре Москвы, неподалеку от Тверской и Страстного бульвара, Иван Владимирович сильно привязался. В нем он прожил десять счастливых лет с первой женой. Сюда же он привел и вторую, с которой тоже жил неплохо, – лучше, чем она с ним.

Снять для новой семьи другое жилье он даже не помышлял: это означало входить в дополнительные траты, а Иван Владимирович был редкостно скуп. Правда, с появлением второй супруги мебель в доме обновилась, но заслуги Ивана Владимировича в этом не было, ее купил новый тесть в качестве свадебного подарка.

Позже, когда Иван Владимирович сделался директором Румянцевской библиотеки, ему была предложена служебная квартира, но он от нее отказался.

Цветаева в своих воспоминаниях об отце пыталась превратить этот поступок в доказательство его благородства и бескорыстия.

«Года за два до открытия музея отцу предложили переехать на казенную директорскую квартиру, только что отстроенную. «Подумайте, Иван Владимирович, – соблазняла наша старая экономка Олимпиевна, – просторная, покойная, все комнаты в ряд, кухня тут же – и через двор носить не нужно, электричество – и ламп наливать не нужно, и ванна – и в баню ходить не нужно – всё под рукой… А этот – сдать…» – «Сдать, сдать! – с неожиданным раздражением отозвался отец. – Я всю жизнь провел на высокой ноте! – И, уже самому себе, отъединенно: – В этом доме родились все мои дети… Сам тополя сажал… – И совсем уже тихо, почти неслышно, а для экономки и вовсе непонятно: – Я на это дело положил четырнадцать лет жизни… Зачем мне электричество?! А квартиру отдать семейным служащим, как раз четыре квартирки выйдут, отличные… Две комнаты и по кухонке…» – Так и было сделано.» (М.Цветаева. Лавровый венок).

Увы, нет, нет и нет: и бескорыстным Иван Владимирович не был, и на высокой ноте не жил, и дом сдавать не мог, не имел права. Анастасия, проявлявшая в зрелые годы больше трезвости, чем ее сестра, уточняла: «Дом, обожаемый именно нами – Мусей и мной (Лера и Андрюша относились к нему прозаически), был не наш. Мы росли в чужом доме. Наследниками его были Лера и Андрюша». (А.Цветаева. Воспоминания, с. 104).

Более того. К моменту получения Иваном Владимировичем служебной квартиры дети от первого брака уже достигли совершеннолетия и могли распоряжаться домом по своему усмотрению. И по закону, и по совести Валерия и Андрей имели полное право попросить родителя вместе с его новым семейством, в котором оба чувствовали себя чужими и нелюбимыми, перебраться в служебную квартиру. Благодаря небольшому материнскому наследству и поддержке Иловайского, финансово они ни от отца, ни от мачехи не зависели, но лишние деньги от сдачи дома им бы не помешали.

Но идея с арендой, так занимавшая Цветаеву, им даже не пришла в голову. Иван Владимирович, его склонная к истерии, всем недовольная вторая жена, а также две их дочери, не испытывавшие родственных чувств к сводной сестре и брату, продолжали хозяйничать в доме. А законные наследники вынуждены были покинуть родное гнездо: Валерия раньше, Андрей – позже.

* * *

В том самом году, когда Иван Владимирович женился на Варваре Дмитриевне, Иловайский и сам вступил во второй брак, – еще одно проявление их единомыслия. Его жена была красивой девушкой из скромной семьи, двадцатью годами его моложе. Чета Иловайских сделалась самой близкой родней для семьи Цветаевых. (В. Цветаева. Записки, с.9).

Журфиксы (приемы) у Иловайских устраивались по воскресеньям, и Цветаевы были на них обязательными гостями. Варвара Дмитриевна тоже завела журфиксы по пятницам, ей нравились большие шумные компании. Иван Владимирович видел в них пустую трату денег, но жене не прекословил.

Хотя мужа она не любила, но супружеской верности не нарушала и делала все от нее зависящее, чтобы Иван Владимирович чувствовал себя рядом с ней счастливым. Таким он себя и чувствовал.

Будучи по своей натуре женщиной живой и веселой, она и хозяйство вела легко, не обременяя мужа бытовыми проблемами: сама разбиралась с горничными и гувернантками, принимала гостей, устраивала музыкальные вечера, сама пела и музицировала. Вместе они часто выезжали в театры. Иван Владимирович, лишенный музыкального слуха, был равнодушен и к опере, и к драме, но отвертеться не пытался.

Профессором он был старательным, благонамеренным и трусоватым; от политики держался подальше и в острых дискуссиях участия не принимал. Когда в 1894 году в Московском университете вспыхнули студенческие волнения и к активным участникам беспорядков были применены суровые меры, вплоть до арестов и высылки из столицы, 42 именитых московских профессора написали петицию к московскому генерал-губернатору, великому князю Сергею Александровичу, прося остановить репрессии. Иван Владимирович свою подпись благоразумно не поставил, хотя коллеги его и уговаривали.

Но в своем дневнике, втайне, он позволял себе высказываться и на политические темы. В частности, он резко критиковал своего коллегу, знаменитого профессора Н. Н. Бугаева:

«Много лет красящий себе и голову, и бороду, молодящийся до смешного, этот отличный математик и человек с философским мышлением, несет в обществе такие речи по вопросам житейской практики, что становится стыдно за профессорское звание, которое он носит. Жалкий провинциальный полицмейстер, выслужившийся из нижних канцелярских чинов, не говорит таких бесцеремонно реакционных речей, какие несет докторальным тоном этот стыда не знающий профессор». (Каган, с. 66).

Напомню, что крашеный бесстыдный пресмыкающийся Бугаев был отцом известного символиста Андрея Белого, кумира юной Цветаевой, героя ее очерка «Пленный дух». Белый, по верному замечанию Ахматовой, оказал огромное влияние на Цветаеву, – и на ее звукоподражательную поэзию, и на ее бессвязную прозу.

Вдохновенный пророк столичных литературных салонов, часто шокировавший аудиторию революционными лозунгами, Белый сам презирал отца за конформизм и карикатурно изобразил его в «Петербурге». Однако путь свой он закончил таким