* * *

Жизнерадостная Варвара Дмитриевна не любила латинскую грамматику; она любила искусство. Иван Владимирович, будучи по характеру подкаблучником, под ее влиянием тоже быстро остыл к сухим лингвистическим штудиям. Он начал понемногу проникаться любовью к прекрасному, – в той мере, в которой это было ему доступно. По поводу столь важной перемены в мироощущении он выражался со свойственной ему топорностью: «перешел от древней литературы к античной вещи».

Тут ему вновь повезло: в 1889 году весьма кстати умер профессор, возглавлявший в Московском университете кафедру истории и теории искусств. Иван Владимирович, уже защитивший докторскую диссертацию, немедленно пожелал занять его место и подал соответствующее прошение в ректорат. Тема его диссертации – одно из древних наречий латинского языка – к искусствам никакого отношения не имела, но других претендентов не было, и ему не отказали.

В искусстве Иван Владимирович разбирался, мягко говоря, совсем неважно. Художественная литература ему вообще-то нравилась, но времени на чтение ее у него не оставалось. Из музыкальных произведений он знал «Боже, царя храни» да один мотивчик из «Аиды», любимый когда-то Варварой Дмитриевной. И то и другое он пел на редкость фальшиво, о чем пишут обе его младшие дочери.

О его вкусах в живописи красноречиво свидетельствует выбор картин. В столовой на самом видном месте висела большая репродукция «Явления Христа народу» Иванова. Это полотно, которое религиозный художник создавал в течение долгих лет, и которое в русских православно-интеллигентских кругах почитается наряду с иконами, наверное, заменяло Ивану Владимировичу голландский натюрморт с окороком и битой птицей. Должно быть, он любовался им, отрезая себе за обедом Великим постом большой ломоть ветчины. Посты в доме не соблюдались, а ветчину Иван Владимирович очень уважал. Свое пристрастие к ней он передал Марине, которая с раннего детства воровала ее из материнского буфета и объедалась без всякой меры.

В зале красовалась другая картина: «Убийство Цезаря на Капитолии». «Татары в белых балахонах, в каменном доме без окон, между белых столбов убивающие главного татарина», – как остроумно характеризовала эту картину Цветаева. («Мой Пушкин»). Чьей кисти принадлежал оригинал, Цветаева не знала и никогда не интересовалась. Вместе с любовью к ветчине она унаследовала от отца безразличие к живописи.

Должно быть, автором являлся Жан-Леон Жером, – второстепенный французский художник-академист. В доме было много и других работ, по-своему замечательных, но Цветаева запомнила лишь еще одну, о которой скажем ниже.

Впрочем, возможно, упомянутые картины выбирал не Иван Владимирович, а какая-нибудь из его жен, а то и вовсе его покойная теща, мать Варвары Дмитриевны, с которой Иловайский жил в доме, прежде чем уступить его зятю. Однако мы точно знаем, какие именно произведения искусства заказывал Иван Владимирович лично. Их два: это портреты его жен, причем оба посмертные.

Портрет Варвары Дмитриевны появился вскоре после ее смерти. Трудно сказать, был ли это со стороны Ивана Владимировича душевный порыв, искреннее желание увековечить память покойной супруги или же он заказал его в угоду ее отцу, с которым продолжал поддерживать почтительные отношения. Но его вторую жену этот портрет доводил до сухих рыданий, так что она потребовала убрать его с глаз подальше. И Иван Владимирович подчинился.

Когда скончалась и она, Иван Владимирович заказал и ее потрет, – так сказать, в пандан. На сей раз он пожелал, чтобы художник запечатлел покойную жену в гробу. Эту картину он тоже повесил на видном месте. Анастасия вспоминает:

«Увеличенный, в такой же раме, каким был гроб, – светлый металл и белые костяные украшения, – он висел над турецким серым диваном в папином кабинете, и мы боялись его – до конца нашей жизни в доме – до наших замужеств. Мама на нем была крайне худа, в профиль, нос казался слишком длинным, и отсутствие взгляда, закрытые веки, отсутствие знакомых темных прядей волос высоко над лбом, замененных церковным венчиком, белизной у лица и цветами, – делало лицо совершенно чужим – страшным. Портрет был – не мама. (…) Он испортил нам все наше отрочество и юность в любимом доме.» (А.Цветаева. Воспоминания, сс.337–338)

* * *

В чем Иван Владимирович действительно знал толк, так это в античной архитектуре, вернее, в ее деталях, – дальше этого его воображение не шло. Он мог долго и с удовольствием объяснять студентам разницу между ионической и дорической антикапителью; но вопрос, кого он предпочитает: Мирона или Праксителя, – заставил бы его надолго задуматься.

Его взгляды на искусство мало чем отличались от той примитивной семинаристской белиберды, которую излагал Чернышевский в своей магистерской диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности». Самостоятельного и самоценного значения за искусством Иван Владимирович не признавал. По его мнению, искусство было важно, в первую очередь, как подсобный материал, иллюстрация к мировой истории: оно показывает, как жили люди в различные эпохи в разных странах.

С этой точки зрения, художественное различие между Давидом Микеланджело и медным тазом из дома Лоренцо Медичи, вероятно, имеется, но для науки, изучаемой Иваном Владимировичем, оно не важно; оба предмета равнозначны. Ибо один дает представление о быте эпохи кватроченто, а другой об ее эстетике.

* * *

То, что Музей Изящных Искусств был основан человеком, ничего в этих искусствах не смыслящим, следует отнести к числу великих русских парадоксов. Так или иначе, но своим полным равнодушием к искусству Цветаева обязана отцу. По собственному признанию, ни живопись, ни архитектура, ни скульптура ее совершенно не волновали.

А ведь ее мать, старшая сестра и дочь немного рисовали; в юности Цветаева бредила Марией Башкирцевой, рано умершей художницей; в России она имела бурный роман с художником Вышеславцевым; во Франции дружила с художницей Натальей Гончаровой и даже написала о ней эссе. Писать о художнице, совершенно не интересуясь ее творчеством, могла только Цветаева.

Обладая хорошим музыкальным слухом, она не любила и музыку. По настоянию матери она несколько лет училась играть на рояле, но ноты занимали ее лишь как материал для фонетической эквилибристики.

«… До – ре (Дорэ), а ре – ми – Реми, мальчик Реми из «Sans Famille», счастливый мальчик, которого злой муж кормилицы (estopié , с точно спиленной ногой: pied) калека Père Barberin сразу превращает в несчастного, сначала не дав блинам стать блинами, а на другой день продав самого Реми бродячему музыканту Виталису, ему и его трем собакам: Капи, Зербино и Дольче, единственной его обезьяне – Жоли Кер, ужасной пьянице, потом умирающей у Реми за пазухой от чахотки. Это ре-ми. Взятые же отдельно: до – явно белое, пустое, до всего, ре – голубое, ми