победу только в том случае, если бы Суворов дал себя разбить. Главную ошибку в этом сражении допустил, все же, Дюмурье, не дав стрелять егерям — ядру своей армии. Суворов же немедленно воспользовался этой ошибкой, не слишком заботясь о соответствии своих действий понятиям французского командующего о принципах военного искусства. Поступи Дюмурье иначе, Суворов выбрал бы другое решение. «Неприятелю времени давать не должно, пользоваться сколько можно его наименьшею ошибкой и брать его всегда смело с слабейшей стороны; но надлежит, чтобы войска предводителя своего разумели» — таковы были его «правила», опровергнуть которые не смог ни один из его многочисленных противников.

Польские же офицеры уверяли, что Суворов и понятия не имеет о военном искусстве, и с комической серьезностью приводили примеры суворовской неуклюжести. Бывало, займешь позицию, говорили они, ждешь русских с фронта, а он бросается на нас либо с тылу, либо во фланг. Мы разбегались более от страха и внезапности, нежели от поражения, с гордым видом заявляли они, — им казалось, что Суворов поступал так из презрения к их войскам. С этого времени о Суворове и начала распространяться слава, как о «диком» полководце, обязанном своим успехам лишь невероятному «военному счастью».

Лавры победы вместе с Суворовым разделял Древиц, и надо сказать, что Суворов, не колеблясь, воздал ему должное, отметив, что «полковник Древиц на сражении под Ланцкороной все дело сделал; он атаковал с искусством, мужеством и храбростью и весьма заслуживает императорской отличной милости и награждения». Справедливость, считал Александр Васильевич, необходимо входит в число добродетелей генерала. Так, когда К. Пулавский, зажатый между войсками Суворова и русскими крепостями, сумел ловким фланговым маневром прорваться к венгерской границе, избежав участи армии Дюмурье, Суворов с похвалой отозвался о его действиях и в знак уважения послал ему изящную фарфоровую табакерку.

На 17-е сутки после выступления Суворова из Люблина от грозного нашествия Дюмурье не осталось и следа. За это время Суворов прошел 700 верст, почти ежедневно имея стычки и сражения с неприятелем. Но он отводил от себя похвалы:

— Это еще ничего, римляне двигались шибче, прочтите Цезаря.

По возвращении в Люблин Суворов получил при указе императрицы от 19 августа знаки ордена св. Георгия Победоносца III класса.

В Польше наступило нечто вроде прежнего затишья, но ненадолго. Великий гетман литовский Огинский, до сих пор скрытно мирволивший конфедератам, теперь открыто перешел на их сторону. Огинский был честолюбец, помышляющий даже о польской короне. Прежде он долго колебался, не решаясь ни поддержать конфедератов, ни воевать с ними. Во время успехов Дюмурье он не примкнул к нему и стал загадкой для всех. По-видимому, он рассчитывал на помощь из Курляндии и на всеобщее восстание в Литве, явно переоценивая популярность своего имени.

Прорвавшийся в Литву отряд Коссаковского принес Огинскому ложное известие о низложении короля. Гетман решил, что его час настал. Его собственное войско насчитывало около 4 тысяч человек. Вместе с Коссаковским Огинский в ночь на 30 августа внезапно напал на отряд Албычева, которому было поручено наблюдать за гетманом. Албычев был убит, большая часть его отряда попала в плен. Манифест Огинского о присоединении к конфедератам вызвал у них ликование, особенно бурное после недавней катастрофы. К нему отовсюду начали стягиваться мелкие отряды. Огинский выступил из Несвижа, гоня перед собой слабый отряд полковника Диринга.

Наступление конфедератов поставило Суворова в затруднительное положение. Еще в конце июля Вейнмарн предписал ему никуда не отлучаться из Люблина до особого распоряжения, а 1 сентября подтвердил, что главные действия против Огинского поручены Древицу. Роль наблюдателя Суворов вынести не мог. Впервые он открыто, на свой страх и риск нарушает воинскую субординацию и дисциплину. Взяв за предлог изменение обстановки после гибели Албычева, он шлет 6 сентября Вейнмарну короткую записку: «Пушки вперед и Суворов за ними» и с 200 человек выходит навстречу Огинскому. По пути он соединяется с Дирингом, что увеличивает его силы до 1000 человек. После этого Суворов исчезает из поля зрения Вейнмарна более чем на неделю, не давая о себе никаких известий. Вейнмарн был чрезвычайно раздражен таким самоуправством, но сделать ничего не мог, тем более что 14 сентября сдал дела Бибикову.

Между тем Суворов, пройдя меньше, чем за четверо суток 200 верст, узнал, что Огинский с 3–4 тысячами конфедератов стоит под Сталовичами. Решив не ждать подхода главных сил, Суворов в ночь на 14 сентября двинулся в кромешной тьме на огонек, мерцавший в монастырской башне близ Сталович. По пути казаки захватили пикет польских улан, которые послужили проводниками.

Не доходя несколько верст до польского лагеря, русские выстроились в боевой порядок. Как потом выяснилось, Суворов двигался в тыл конфедератам по болотистой низменности, перегороженной узкой плотиной длиной около 200 шагов.

На плотине русских заметили и открыли по ним сильный огонь. Суворов, не медля ни секунды, дал приказ атаковать.

Русская кавалерия стремительно влетела на городскую площадь и захватила стоявшие здесь орудия. Колонна пехоты ворвалась в Сталовичи с другой стороны.

Огинский, старый сибарит, отдыхал с какой-то заезжей француженкой, ни о чем не ведая. При первых выстрелах он выбежал из дома и бросился в лагерь под городом, но никакими угрозами не мог заставить своих солдат атаковать.

Во всем городе сопротивление оказала только гвардия Огинского — 300 так называемых янычар, которые большей частью были переколоты. Остальные поляки метались по улицам, стремясь быстрее покинуть Сталовичи или укрыться в каком-нибудь из домов. Суматоху увеличивали русские пленные из отряда Албычева, покинувшие свою тюрьму и разбежавшиеся по городу.

В предрассветных сумерках трудно было понять, что происходит. Суворов заметил солдата, пробирающегося в дом и, приняв его за русского мародера, окликнул. Ответом ему был ружейный выстрел и польское ругательство — Суворов натолкнулся на одного из гвардейцев Огинского. К счастью, тот промахнулся.

Покончив с польским гарнизоном, Суворов, не останавливаясь, повел атаку на лагерь Огинского под городом. Контратака генерала Беляка с 1000 всадниками была отбита, после чего никто уже не думал о сопротивлении. Городские беглецы только увеличивали ужас и смятение в лагере.

Дело закончилось к 11 часам утра. Войско Огинского было совершенно рассеяно, поляки потеряли до 500 человек убитыми и все пушки. Сам гетман с десятком гусар спасся, укрывшись в Кенигсберге. Его имущество, гетманская булава попали к русским. Огинский так же заявлял о пропаже своей казны, но среди трофеев, доставшихся Суворову, ее не было — видимо, она стала добычей какого-нибудь ловкого мародера.

Русские потеряли убитыми восемь человек, но ранен был каждый восьмой.

Суворов не скрывал своего восторга от победы, приписав в отправленном в тот же день донесении