в марте 1839 г. так передавал свои впечатления от встреч с юным аристократом и с княгиней З.А. Волконской: «Познакомился с молодым графом Виельгорским, который занимается у неё в гроте, по предписанию врачей пользоваться как можно более свежим воздухом. Рад был удостовериться, что он искренно любит русскую историю и обещает полезного делателя. Его простота, естественность меня поразили. Не встречал я человека, до такой степени безыскусственного, и очень удивился, найдя такого в высшем кругу, между воспитанниками двора» [196].

В другом письме М.П. Погодин сообщал: «Молодой граф Виельгорский показывал мне свои материалы для литературы русской истории. Прекрасный труд, – но приведёт ли Бог кончить. Румянец на щеках его не предвещает добра. Он работает, однако же, беспрестанно».

Когда Гоголь узнал о приезде своего знакомого и воспитанника в Рим, то, конечно же, поспешил навестить его. Николаю Васильевичу, однако, с первых же минут стало очень тяжело наблюдать за тем, как слабеет и угасает этот замечательно одарённый человек, навсегда сохранивший душу ребёнка. И вот Гоголь, оставив работу над «Мёртвыми душами», начинает заботиться о Виельгорском, организует смены дежурств у его постели, сумев привлечь к этому делу своих друзей, в том числе Шевырёва и его жену, что проживали тогда в Риме.

Дружба Гоголя с Виельгорским продолжалась всего несколько недель, но, как записал впоследствии Шенрок, «перед Гоголем мелькнула чистая, бескорыстная дружба к умирающему Иосифу Виельгорскому» [197]. Много грустных часов провел Гоголь у постели умирающего, но много было зато пережито им высоких, очищающих душу мгновений, украшенных всей прелестью истинного человеческого чувства. В такие минуты чистой скорби забываются пошлые будничные интересы, и минуты эти остаются святыми и памятными навеки [198].

Именно такими виделись отношения Гоголя и Виельгорского и всем прочим жителям и гостям виллы Волконской. Углядеть в этих отношениях даже тень чего-то извращённого и нечистого никак не представлялось возможным, поскольку этого там и не было.

Искусствоведу Н.Г. Машковцеву удалось выяснить некоторые детали работы известного живописца Александра Иванова над своей знаменитой картиной «Явление Христа народу». В 1934 г. Машковцев обнаружил этюд головы дрожащего мальчика. Этот этюд представлял собой один из многочисленных ранних вариантов изображения ребёнка, который на картине вместе с отцом выходит из воды Иордана после омовения. На другом эскизе изображён профиль головы отца с узнаваемым очертанием Гоголя. На этюде головы мальчика видна плохо различимая надпись «гр. Виельгорск…». Фигуры дрожащих от холода отца и сына глубоко символичны. В окончательном варианте эта одна из самых пластически прекрасных групп картины, считает Машковцев [199].

На картине отец приготовился вытереть сына куском сухой материи, но, по мысли исследователя, в этой мизансцене могла быть заложена мысль самого Гоголя: художник должен отобразить не только физическую дрожь от холода, но и метафизическую дрожь перед страхом Божиим. Тот факт, что Александр Иванов использовал в качестве моделей своих римских знакомых, широко известен. Но то, что на эскизе изображён именно Иосиф Виельгорский и что эскиз принадлежит кисти Иванова, вызвал в среде искусствоведов дискуссии. Однако Машковцев постарался доказать на ряде косвенных признаков правоту своей догадки [200].

Эскиз головы мальчика к картине «Явление Христа народу» (предположительно портрет И.М. Виельгорского). Художник А.А. Иванов

С этим выводом Машковцева соглашается Игорь Виноградов. Он пишет, что дружба 30-летнего писателя и 22-летнего юноши была во многом дружбой наставника и ученика. Гоголь познакомил Виельгорского с Александром Ивановым, и об этом в записной книжке Виельгорского сделана запись 20 декабря 1838 г.: «Гоголь. Открытие нового Корреджио». В.И. Шенрок указывает, что под «новым Корреджио» безусловно имеется в виду Александр Иванов [201].

История отношений Гоголя с Виельгорским досконально известна. Биографы сумели восстановить каждый день. Гоголь не так долго общался с молодым графом, и всё это время оба человека находились на виду. Ничего не могло бы укрыться от чужих глаз, но там нечего было и скрывать.

Когда читаешь хронологию, а точнее сказать – прекрасную повесть гоголевского отношения к больному, чистому ребёнку, страдания которого Гоголь взялся облегчить (и, безусловно, облегчил), то возникает тяжкое чувство презрения и брезгливости к тому подлому времени, в котором мы живём нынче. Диву даёшься – ну как же можно такое высокое, истинное, чистейшее человеческое чувство пытаться запачкать подленькими подозрениями?

Только вдумайтесь, Гоголю пытаются приписать гомосексуальное влечение к умирающему юноше, выстраивая фундамент подозрений на таком вот, скажем, эпизоде: «Однажды Гоголь не в силах был одолеть свой сон и ушёл от Виельгорского домой отдохнуть. Но сон нисколько не освежил его, и, напротив, его стали мучить угрызения совести. «О, какой подлой и пошлой была эта ночь вместе с моим презренным сном! – бичевал себя Гоголь. – Я дурно спал, несмотря на то, что всю неделю проводил ночи без сна. Меня терзали мысли о нём. Мне он представлялся молящий, упрекающий. Я видел его глазами души. Я поспешил на другой день поутру и шёл к нему, как преступник. Он увидел меня лежащий в постели. Он усмехнулся тем же смехом ангела, которым привык усмехаться. Он дал мне руку. Пожал ее любовно. «Изменник, – сказал он мне, – ты изменил мне!» «Ангел мой! – сказал я ему. – Прости меня. Я страдал сам твоим страданием. Я терзался эту ночь. Не спокойствие был мой отдых: прости меня». Кроткий! он пожал мне руку! Как я был полно вознагражден тогда за страдания, нанесенные мне моею глупо проведенной ночью» [202].

Сторонники гипотезы о гомосексуальных наклонностях Гоголя пытаются слегка исказить контекст этой удивительной минуты и, впадая в спекуляции, подтащить свои размышления к тому, что история могла выглядеть двусмысленно.

Пожалуй, тут стоит задуматься о психологических аспектах и об особенностях сознания людей, пытающихся спекулировать на горечи этих эпизодов жизни Гоголя. С грустью можно допустить, что эти люди и в самом деле никогда не знали искренней и чистой любви взрослого человека к ребёнку, не важно – к родному сыну, к дочке, к племяннику, к кому-то из друзей, младших по возрасту. Быть может, это и является одной из причин возникновения «подозрений»? Человек, который никогда не заботился о детёныше, не знал подобного переживания и тех высоких минут, которые дарит забота о беззащитном существе, не представляет себе, что нежность может являться столь тонкой, открытой?

А у Гоголя, как ни странно, дети были. Он с юности заботился о младших сестрёнках (и уже скоро, буквально через несколько недель после смерти Виельгорского, опять поспешит в Россию, чтобы забрать сестёр из Патриотического института и продолжать дарить им свою заботу). Позже Гоголь сумеет чрезвычайно сильно привязаться к детям своей «священно возлюбленной» Смирновой.

Судьба не дала Гоголю возможности произвести на свет потомство, но Гоголь обладал достаточно выраженным