родительским инстинктом, и вот, на глазах у обитателей виллы Волконской, Гоголь всего себя отдавал заботе о страдающем ребёнке.

И когда я читаю тексты, сработанные теми господами, которые изо всех сил пытаются пристегнуть сюда «сексуальный лабиринт», то хочется воскликнуть: «Господа, послушайте! Вам можно быть жестокими, играть в политические игры, преследовать свои тайные или явные цели, но нельзя же опускаться до дешёвки!»

Пытаться раздуть из высокого, чистого чувства, близкого к отцовскому, родительскому переживанию Гоголя, ту тёмную манию подавленной, болезненной страсти, о которой пытался рассуждать Карлинский и его последователи – это не просто недобросовестно, это – дешёвка, господа!

Отказывая Гоголю в возможности ощущать влечение к женщине, эти исследователи и толкователи гоголевских текстов, вслед за Василием Розановым (это ещё один рьяный «обличитель» Гоголя, хотя и не успевший в своё время додуматься до тех «открытий», которыми порадовал нас Карлинский), норовили, как правило, прицепиться к одному и тому же не слишком удачному фрагменту из «Аннунциаты», где Гоголь пишет о героине: «Она была бела как мрамор». Это сравнение и вправду неживое, неудачное. Да и сам «Рим» не является лучшей частью гоголевского наследия. Однако исследователи, а точнее сказать, маскирующиеся под критиков «борцы» с Гоголем, агрессивно вцепившись в «мраморность» Аннунциаты и в пару-тройку других не самых характерных для Гоголя моментов, «шьют» Гоголю отсутствие понимания чувственной стороны героев, а следовательно, и неумение пережить всё это.

Мне, однако, всякий раз удивительно сопоставлять тексты гоголевских произведений с этакими «оценками». В самом деле, диву даёшься – как же можно не заметить тех любопытнейших мотивов эротизма и чувственности, которые то и дело возникают в самых разных уголках гоголевского мира?

Впрочем, серьёзные, профессиональные гоголеведы всё это давно заметили и сумели проговорить суть этих мотивов, причём довольно подробно. Василий Гиппиус в одной из книг, посвящённых Гоголю, очень тщательно анализирует нюансы гоголевских произведений и, рассуждая о страстях и страстишках, которыми Николай Васильевич наделяет героев, перечисляет сначала статичные моменты и характеристики героев, а потом переходит к живым проявлениям их страстей, замечая: «В главе о Маниловых намечен и другой круг – лишенный неподвижности низшего: «У всякого свой задор» [203].

Приводя эту цитату из гоголевского текста, Гиппиус даёт сноску, указывая в ней, что в первоначальном тексте Гоголь хотел использовать вместо слова «задор» слово «влечение». Так вот, анализируя несколько видов перечисленных Гоголем «задоров-влечений», Гиппиус переходит в конце концов к разговору о влечениях гоголевских героев к нежным особам.

Перво-наперво касается грубых и глуповатых влечений Хлестакова, замечая: «Хлестаков тешит свою фантазию «двумя хорошенькими купеческими дочками», которые, по его мнению, влюблены в него, и «хорошенькими магазинщицами на Невском проспекте»; он инстинктивно мечется между Марьей Антоновной («такая свеженькая, розовые губки… так у ней и то и то… изрядный коленкор») и Анной Андреевной» [204]. Гиппиус уточняет: «Примеры и цитаты взяты из первой редакции, в дальнейших и этот задор, как и другие, смягчается, хотя добавляется новая игра фантазии по ассоциации – «к дочечке какой-нибудь хорошенькой подойдешь…» [205].

Далее Гиппиус анализирует поведение других гоголевских героев, замечая: «Ковалёва прельщает и дочка штаб-офицерши, и встречная смазливенькая, так и Ноздрев с поручиком Кувшинниковым «пользуются насчет клубнички», и Пирогов почти инстинктивно бросается вслед за миловидной блондинкой, как позже Копейкин трюх-трюх следом за стройной англичанкой. Даже Акакий Акакиевич, после ужина с шампанским, «побежал было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою», впрочем, сейчас же остановился, «подивясь даже сам неизвестно откуда взявшейся рыси» [206].

Чуть ниже Гиппиус напоминает: «В начале «Театрального разъезда» первые выходящие обыватели ведут разговор о молоденькой актрисе («недурна, но все чего-то ещё нет») [207].

Гиппиус продолжает, говоря о том, что у Гоголя «есть другой тип эротического задора, где мечта о женщине неотделима от мечтаний о домашнем уюте. Неразделимы они в представлении Кочкарева, когда он, соблазняя Подколесина на брак с Агафьей Тихоновной, даёт картины: диван, собачонка, чижик, рукоделье – «и вдруг к тебе подсядет бабёночка, хорошенькая этакая, и ручкой тебя». Подколесин, которого Кочкарев «держит в чувственном чаду», сейчас же соглашается – «а чёрт, как подумаешь, право, какие в самом деле бывают ручки, ведь просто, брат, молоко…» [208].

В тех фрагментах, что были процитированы выше, Гоголь касается темы чувственности и любовных порывов, окрашивая их красками юмора и вписывая всё это в контекст конкретной ситуации, являющейся частью того или иного произведения. Однако у Гоголя были и более подчёркнутые любовные мотивы, где любовь – стержень сюжета. К примеру, не раз упомянутые в нашем исследовании «Ночь перед Рождеством» и «Старосветские помещики». В первой из этих повестей герой её Вакула совершает подвиг во имя любви, а герой другой повести Афанасий Иванович всю жизнь посвящает своей любви и не может продолжать жить, потеряв её.

Любопытна и попытка Гоголя изобразить любовь Уленьки и Тентетникова, однако сейчас я не стану касаться этой темы, поскольку она настолько важна в свете нашего исследования и настолько серьёзна, что вскользь о ней говорить не стоит. О ней у нас ещё пойдёт разговор, как минимум дважды, и разговор этот будет очень чувствительно затрагивать нюансы гоголевской биографии.

Здесь же я хочу напомнить о том, что Гоголь не раз откровенно заявлял, что почти всякий нюанс характера его героев бывал присущ и ему самому; и потому вряд ли стоит сомневаться, что когда Николай Васильевич говорил о той, которая «подсядет, хорошенькая этакая, и ручкой тебя…», или потешался фантазиям полицмейстера из «Мёртвых душ», в голове которого возникает вдруг «белокурая невеста с румянцем и ямочкой на правой щеке», то, конечно же, и сам погружался в мечты об уюте, о женской ласке, уносился в ту сладкую минуту, когда Вакула преподнёс своенравной Оксане добытый в Петербурге царицын дар и поцеловал свою невесту, ставшую вдруг нежной, родной.

Так или иначе, но ни один из героев Гоголя не заприметил где-нибудь на Невском проспекте хорошенького мальчика или розовощёкого юношу, и даже гоголевский Акакий Акакиевич – пленник странной клетки – и тот побежал, было дело, за дамой, сам удивившись своей прыти.

И тут хочется спросить у авторов «смелых» гоголеведческих гипотез: «Господа, если уж Акакий Акакиевич за дамочкой устремился, то вы-то, вы-то в какую сторону побежали? Вернитесь, господа».

Глава девятая. Откровенность о современности

Рассматривая жизнь и творчество Николая Васильевича Гоголя под самым мощным микроскопом, нельзя отыскать тех черт психологического портрета и той направленности мыслей и чувств, ну, то есть ориентации, что была присуща Оскару Уайльду или Теннесси Уильямсу. И быть может, кто-то из читателей этой книги окажется даже разочарован, но тема сия была настолько далека от Гоголя,