Кажется, будто колоссальный камень в самóй своей недвижности производит непременно активное впечатление неожиданного возникновения. Д. Г. Лоуренс (Kangourou. Trad., р. 305), прогуливаясь по Корнуоллу, так передает «первозданный вид песчаной низменности и торчащих из земли громадных гранитных глыб»: «Нетрудно понять, что люди поклоняются камням. А ведь это не камень. Это тайна земли, могущественной и дочеловеческой, показывает свою силу». Такой поэт, как Габриэль Одизьо, также переживает поэму силы, внушаемой камнем: орудуя в кошмаре дубинами, которые его греза вытесала из камня, он воссоздает разнообразные сражения Каменного века.

Merci de m’enseigner la haine et la vengeance.

Je deviendrai plus dur que le nœud de vos poings.

Благодарю за то, что научили меня ненависти и мести.

Я стану тверже, чем узел ваших кулаков.

(Audisio G. Poèmes du Lustre noir. L’Age de pierre)

Аналогично этому Анри Мишо с его непосредственным чувством агрессивного воображения выпаливает нам: «Одного человека поразил утес, на который тот загляделся. А утес ведь и не шевельнулся!» Пускай рассудок твердит, что скала неподвижна. Пусть восприятие подтверждает, что камень всегда находится на одном месте. Пусть опыт научил нас, что чудовищный камень – всего лишь благодушная форма. Провоцирующее воображение уже затеяло бой. «Упрямый» грезовидец жаждет перевернуть враждебный камень. Ощутите упорную борьбу одного из персонажей Кнута Гамсуна с крепко сидящим камнем:

Могучий и угрожающий, он топчется вокруг камня; он разорвет его на куски. Почему бы и нет? Когда ты ощущаешь по отношению к камню смертельную ненависть, разбить его – попросту формальность. А если камень сопротивляется, если он отказывается падать? Тогда мы посмотрим, кто выживет в этой безжалостной борьбе.

(L’Eveil de la Glèbe. Trad., p. 365).

Отчего в таком случае мир камня не воздает нам враждебностью за враждебность, глухой враждой за боязнь подчиниться? Как отчетливо мы ощущаем, читая Мишо, что образ может убивать! Столько сил оживает в приглушенной амбивалентности, все превращается в показные и скрытые силы, одни из которых нападают, а другие обращаются в бегство! Любовь и ненависть оборачиваются амбивалентностью чувств. Провокация и страх формируют амбивалентность более глубокую и напряженную, потому что она располагается в самом узле, но уже не чувства, а воли.

Активное созерцание скал с этих пор переходит в порядок вызова. Оно становится причастностью к чудовищным силам и господством над подавляющими образами. Мы отчетливо ощущаем, что литература на этот раз находится в более удобном по сравнению с другими видами искусства положении, чтобы этот вызов бросить, повторить, многократно высказать – а порою также и внушить.

Поживя немного среди скал, мы забыли бы о стольких слабостях… Бодлер где-то написал: «Наши пейзажисты – чересчур травоядные животные». Стало быть, греза о крепости и сопротивлении должна быть возведена в ранг одного из принципов материального воображения. Так утес становится первообразом, существом из активной литературы, из литературы активизирующей, которая учит нас переживать реальное во всех его глубинах и при всем его многословии.

III

Но литература вызова, естественно, должна сочетаться с литературой страха. Чтобы потрясти вселенную, достаточно одного образа. Какая увертюра к космической драме слышится в одной-единственной строчке Ницше! «Сердце старого демона утесов содрогнулось» (Le Gai Savoir. Trad. Albert, p. 105). Функция скалы – вносить в пейзаж элемент ужаса. Во всяком случае так думает Рёскин (Souvenir de Jeunesse. Trad., p. 363): «Англичанин требует от скалы лишь того, чтобы она была достаточно велика и внушала ему ощущение опасности; ему надо, чтобы он мог сказать себе: „Если бы она сорвалась, я бы был расплющен в лепешку“». При этом условии созерцание требует отваги, а созерцаемый мир делается декорацией к жизни героя. Ведь мир – это легенда. Даже у столь склонного к нравоучениям персонажа, как герой романа Жорж Санд Вальведр, под оболочкой несложной философии можно разглядеть глубокую обеспокоенность сутью утеса:

Утес я не ненавижу, у него есть свое основание для существования, это часть остова земли. Я уважаю его происхождение, я даже изучаю его не без какой-то благоговейной тревоги; но я вижу и закон, увлекающий его и, – непрерывно его разрушая, – объединяющий в общей фатальности его гибель и гибель существ, сотворенных позднее и проросших сквозь его бока.

(George Sand. Valvèdre, p. 29)

Так при созерцании утеса прочитывается рок, обрекающий человека на то, чтобы быть раздавленным. Кажется, будто смельчак способен отсрочить обвал, но все равно в роковой день гранит обрушится и раздавит его. Сколько надгробий иллюстрируют этот образ!

В действительности для многих грезовидцев тяжелый утес представляет собой естественный надгробный камень. Герой Мелвилла по имени Пьер[246] предается раздумьям подле угрожающего камня240, подле громадного камня, если можно так выразиться, бездны веса, «Скалы Земли». Мелвилл пишет:

Он часто думал, что нет такого могильного камня, который он мог бы предпочесть для себя этому внушительному надгробному памятнику; когда листья тихо колыхались вокруг, казалось, из-под него доносятся жалобные и скорбные стоны какого-то нежного подростка допотопных времен.

Весь воображаемый Египет ассоциируется у Мелвилла с этой одинокой глыбой, затерянной в полях Запада. Это громадное воображаемое надгробие навевает ему мысли о «гамлетизме древнего мира». Вот так, в мире утесов, у которых нет истории, он обретает некий естественный Египет, Пирамиду, где он хочет найти лабиринт и склеп. После этого следуют страницы, на которых испытание храбрости связано именно с вызовом, бросаемым всеподавляющей мощи чудовищного утеса, с вызовом образу смерти. Герой скользит по узкому пространству между землей и нависшей скалой:

Если, когда я пожертвую собой во имя Долга, моя собственная мать вновь принесет меня в жертву, если сам Долг всего лишь пугало, если человеку все дозволено и он остается безнаказанным, то обрушься на меня, о немая Массивность! Ты ждала столько лет; так не жди же, коль пришла пора; кого же хочешь ты раздавить, как не того, кто лежит здесь и взывает к тебе?

IV

Впрочем, человеческий символизм некоторых легенд подчас столь ясен, что мы весьма легко перестаем интересоваться образным материалом, используемым в этих легендах. Литература мышления несправедливо относится к литературе образов. Она интерпретирует человеческий характер, она перестает активно участвовать в жизни образов. Так, булыжник (rocher) Сизифа становится попросту словом для обозначения слепого рока, постигшего человека, который уже не видит своего врага,– рока, делегированного орудию наказания наказывающим человеком.

Этот номинализм, эта чересчур стремительно рационализирующаяся интерпретация стирает один поистине реальный нюанс. Как бы там