Весьма насыщенные видéния могут продемонстрировать материальную четырехвалентность грез о кузнице. Бернарден де Сен-Пьер[221] восхваляет Вергилия за то, что на наковальне Вулкана, кующего молнии для Юпитера, поэт объединил четыре стихии, заставив их «контрастировать» друг с другом: землю с водой и огонь с водой:

Облака три волокна, три нити ливня, три части

Алого пламени, три дуновенья могучего Австра

Вплавить успели они, а теперь добавляли сверканье[222].

Бернарден де Сен-Пьер добавляет:

По правде говоря, земли как таковой здесь нет, но Вергилий придает крепость воде, чтобы та заняла ее место; tres imbris torti radios, дословно: «три луча скрученного дождя», т.е. града. Это метафорическое выражение хитроумно: оно предполагает, будто циклопы скрутили дождевые капли, превратив их в зерна града[223].

На наковальне все становится железом, все твердеет под молотом. Чтобы вялую воду превратить в агрессивную материю, ее достаточно скрутить.

Воспринимать мир через четыре его стихии означает ощущать себя демиургом или полубогом. В «Тружениках моря», в главе под названием «Кузница» Виктор Гюго подчеркнул грандиозность этого последовательного господства над материальными стихиями:

Жильят ощутил гордость циклопа – властелина воздуха, воды и огня. Властелин воздуха, он наделил ветер легкими, создал в граните дыхательный аппарат и превратил поддувало в кузнечный мех. Властелин воды, он превратил небольшой водопад в воздуходувную машину. Властелин огня, он высек пламя из скалы, залитой водой[224].

Эта страница может показаться несложной и искусственной. Это случится, если вместе с писателем мы не ощутим необыкновенной силы образа, укореняющего мастерскую в природе, помещающего кузницу в пещере. В следующей главе мы встретимся с образом пещеры, где трудятся, с подземной мастерской. С этого момента мы ощутим, что кузница в пещере представляет собой фундаментальный образ трудового бессознательного.

Если бы вместо простого философа, пытающегося по книгам заниматься самообразованием, мы были психиатром, располагающим обильным психическим материалом, в качестве темы для ассоциаций мы предложили бы своим больным великие человеческие ремесла. Нам кажется, что здесь удалось бы обнаружить не только ассоциации идей, но и ассоциации сил. И тогда можно было бы без труда провести тесты на агрессивность и на храбрость. Можно было бы измерять и классифицировать виды воли к пробуждению, вычертить таблицу мускульных желаний и слабовольного воздействия на реальность. Функцию реального – и отклонения от нее – лучше исследовать посредством образов, чем через концептуально выраженные замыслы. В действительности образ не столь социален, как понятие, и он больше подходит для того, чтобы раскрыть нам одинокого человека, существо, концентрирующее свою волю. Скажи мне, как ты воображаешь кузнеца, и я узнаю, с каким сердцем ты вкладываешь себя в работу.

XIII

Мы собираемся заканчивать эту продолжительную главу, где кузнечных грез так много, что в конце концов они начинают рассыпаться, и хотим представить некоторые раздумья о кузнечном творчестве. Это творчество весьма отлично от творческого замеса ила, настолько отлично, что легендарного гончара и легендарного кузнеца можно поставить в диалектические отношения. Первый делает мягкую материю твердой, второй смягчает твердую материю. Разумеется, два полюса этой диалектики исследованы далеко не одинаково. Гончарный бог, по выражению Пьера Гегана, приумножал свои создания. Мы вряд ли поймем, что такое Сотворение мира, если у нас не будет теста для лепки. Между тем бывают и существа, выкованные на наковальне. Мы приведем два свидетельства тому, одно из которых позаимствовано из мифа, а другое – из литературы.

Кузнечное сотворение мира находится в центре народной финской эпопеи «Калевала». Приведем краткое резюме центральной сцены, руководствуясь переводом Ж.-Л. Перре[225]. В Руне XVII (éd. Stock) легендарный кузнец попадает в металлическую сущность земли. Эту часть мифа мы охарактеризуем впоследствии. Пока же мы имеем в виду лишь открытие рудника. Сущностью земли оказывается убеленный сединами старец:

На плечах росла осина,

На висках росла береза,

С бороды свисали ивы,

И ольха на подбородке,

Изо лба тянулись ели,

Меж зубов качались сосны[226].

Герой снимает «меч… со своего пояса из сыромятной кожи», он срубает «осину с плеч», валит «березу на висках»… «мохнатые ели меж зубами». А затем втыкает железную рогатину в рот спящему призраку:

В отвратительные десны,

Чрез скрежещущую челюсть[227].

И кричит духу земли все в том же роде трудового вызова:

Встань, служитель человека,

Под землей лежащий праздно![228]

В пещере живота герой устраивает свою кузницу:

Обратил рубашку в кузню,

Рукава мехами сделал,

Шубу сделал поддувалом,

Из штанов устроил трубы,

Из чулок отверстье печи,

Стал ковать он на колене,

Молотком рука служила.

Надо ли подчеркивать симбиоз металлического и живого: колено обладает твердостью наковальни, локоть сделался молотом. Читая этот текст материально, мы вскоре начинаем ощущать, что доспехи, которые выковывает себе кузнец, прилегают к телу, что они в некотором роде являются самим телом (Руна XIX):

Из железа обувь сделал,

Сделал поножи из меди.

……………………………

Взял железную рубашку,

Опоясался он сталью,

Взял железные перчатки,

Взял он варежки из камня[229].

Чтобы поймать невиданную щуку, монстр делает из кольчуги следующее:

О кузнец тот, Ильмаринен,

Вековечный тот кователь,

Птицу огненную сделал,

Из огня орла сковал он,

Сделал пальцы из железа,

Из каленой стали когти[230].

Итак, железные клещи, стальные, металлические когти по-прежнему обладают своими генетическими качествами, в результате чего получается кованая птица. Борьбу орла и щуки не составит труда истолковать как борьбу в кузнице. Один из своих когтей орел вонзает в спину щуки, другой – «в стальную гору, в железный холм».

Весь мир и его активные существа рассматриваются сквозь призму металла. Существо существует в полную силу, когда оно покрыто металлической обшивкой, когда оно организовано металлически.

В другой руне «Калевалы» кузнец достает из пламени кузницы овцу с золотой, серебряной и бронзовой шерстью, а также жеребенка:

Златогривый, среброглавый,

А копытца все из меди[231].

Потом из очага выходит женщина (с. 438):

Ноги сделал этой деве,

Ноги сделал ей и руки,

Но нога идти не может

И рука не обнимает.

Еще