этим призраком земной стихии, что, если у него возникнет потребность подковать своего коня? Ему надо привязать коня к большому камню, известному всем жителям соседней деревни. На этот камень ему следует положить деньги, чтобы расплатиться с кузнецом. А теперь пусть всадник удалится, пусть он спрячется, даже не пытаясь смотреть на таинственного кузнеца, – иначе колдовство не свершится. Внезапно всадник услышит удары молота по наковальне. Молот бьет по железу в продолжение времени, необходимого, чтобы изготовить четыре подковы. Когда вновь воцаряется тишина, денег на камне уже нет, но у коня новые подковы.

Из этой туманной легенды, которую надо было бы одушевить длительными грезами о подземных силах, Вальтер Скотт устраивает игру в прятки. В конечном счете вся эта мистерия с конем, которого подковал демон, подвергается убогой рационализации. Речь идет всего-навсего о несчастном рабочем, боящемся работать в деревенской хибарке. По причине своего авантюрного прошлого он не смеет надеяться, что найдет «практику обычными путями; он пытается найти ее, извлекая выгоду из доверчивости сельчан».

Так легенда оказывается некстати, а легендарные образы не только не складываются в легенду, но еще и ослабляют друг друга. В романе Вальтера Скотта Вейланд-Смит, бедный потомок Воланда-кузнеца, даже боится прослыть чародеем и потому покидает подземную кузницу. Подземное существо, владыку сил огня и земли, романист превращает в боязливое создание, которое «едва осмеливается готовить себе пищу из страха, что дым его выдаст» (Trad., р. 139).

Как и во многих других местах своих произведений, Вальтер Скотт приводит основания там, где должны быть грезы. А там, где должны царить неведомые силы, он видит мошенничество. Он не умеет соотносить виде́ния и приключения с абсолютной грезой. Ему неведом абсолютный ониризм кузницы. На самом деле Вальтер Скотт движется в направлении, противоположном углублению грез. Он трактует легенду как полицейский роман. С его точки зрения необходимо, чтобы в конце концов все находило объяснение, чтобы все объяснялось по-человечески, рациональными причинами, социальными интересами и целями. Романтизм не преодолевает мишуру костюмов, романтическую психику не назовешь активной. А потому в нем не распознаются тропизмы грез о подземелье. Хозяин кузницы покидает свое логово, чтобы бродить по миру, – и роман заканчивается, как и скверно кончивший герой: кузнец становится слугой благородного рыцаря.

Аналогичное ослабление легенды можно уловить и в произведениях, претендующих на то, чтобы «облагородить» легендарные силы. Приглушенные рационализации порою притупляют мифические порывы. И – какое странное переворачивание перспектив – можно утверждать, что существуют бессознательные рационализации; в легенды прокрадывается непродуманный рационализм. И вот доказательство, почерпнутое из сравнения «Зигфрида» Рихарда Вагнера с легендой о Воланде-кузнеце.

Легендарный меч Зигфрида, расколотый на два куска,– как мы помним,– так и не смог как следует починить Миме, хромой кузнец-карлик, кузнец вдумчивый и печальный. Зигфрид, который перед тем как стать воином, был легендарным кузнецом, пытается совершить подвиг в кузнице: починить сломанный меч, меч завоеванный. Как же он берется за дело? Согласно легенде, он видит сон о глубинном субстанциальном могуществе, переживает грезу о сокровенных качествах железа, виде́ние железности (ferréité). Он крайне далек от мыслей о каком-то прилаживании, соединении скобкой или подгонке, которые любят приписывать homo faber: он стачивает поломанный меч напильником, чтобы превратить его в порошок. Уже одно это означает уповать на диалектическое качество и основательно применять принцип разрушения с целью созидания, другие примеры которого мы приведем в следующей главе. Идти к наковальне ради обретения формы, обращать сталь в порошок, дабы выковать меч заново, – метод, который удивляет рассудительного гнома Миме, воспринимающего его как «глупость». Миме восклицает: «…я стар, как эта пещера и этот лес, но ничего подобного в жизни я не видел!»

И все-таки именно здесь Рихард Вагнер продемонстрировал истинную робость в отношении ониризма легенды, именно здесь он ослабил легенду. В действительности, если мы вернемся к Воланду-кузнецу, мы узнаем, что легендарный кузнец не довольствуется тем, что стачивает меч, превращая его в порошок. Он берет железные опилки и смешивает их с муко́й. Добавляя молоко, он изготавливает нечто вроде теста. Сколько же медленных и плавных грез следовало пережить, чтобы оправдать создание этого железного mecma! Но как готовить это тесто, как его неторопливо варить? Кузнец из легенды скармливает его обитателям птичьего двора. Именно в желудках домашней птицы происходит наиболее плавная и естественная «варка». Впоследствии останется лишь заняться ковкой ее помета[203].

Как мы видим, коль скоро мы принимаем грезы о материи и соглашаемся с определением ее сущности, как если бы эта сущность была ценностью, продолжительный процесс обесценивания предшествует процессу повышения ценности.

Выходит, что Вагнер не продвинулся до сути легенды. Ему нетрудно подыскать извинения. Впрочем, когда Деппинг и Франсиск Мишель доходят до разговоров о железных шариках, проглатываемых домашней птицей, они добавляют, оставаясь в этом верными рациональной Мифологии, Мифологии классической, и мало заботясь о взвешивании ониризма образов: в этой части «сказка становится незначительной» (Depping G.-В. et Michel F. Véland le forgeron, p. 55). Тем не менее они упоминают, что одна и та же сказка встречается как на берегах Рейна, так и на берегах Евфрата. Ничего себе обширная и преданная аудитория для «незначительной» сказки! Психоанализ просто не потрудился наделить эту незначительную сказку «значением». Независимо от того, передаются ли такие сказки из уст в уста или рождаются спонтанно, их единообразие достаточно отчетливо доказывает единообразие глубинных зон бессознательного.

XI

Старея, мифы клонятся к упадку, а их ониризм утрачивает интенсивность. В эссе о жертвоприношениях, рукопись которого соблаговолил передать нам Жорж Гюсдорф, он показывает, как мифы о жертвоприношении в конце концов оказались «разменяны на мелочь». Из китайских мифов он упоминает как раз кузнечный, о котором сообщает Гране[204]: «Изготовление металлических предметов считалось священным занятием»[205]. Сочетание металлов понималось по образцу союза полов; изготовление сплавов и плавка проводились с применением брачного ритуала. Триста девочек и триста мальчиков проходили посвящение ради работы кузнечных мехов.

Однако, сплавы и плавка могли успешно осуществиться лишь благодаря работе главного кузнеца и его супруги. Им надо было «всего лишь» броситься в печь. И разливка металла начиналась немедленно.

Кажется, будто избыточное пламя любви довершает металлургическую мощь реального очага. Образы дополняют собой реальность.

А вот, впрочем, и то, с чего начинается закат жертвоприношений в кузнице. Гране замечает, что

не всегда требовалось приносить в жертву чету. Главный плавильщик ограничивался тем, что в божественную печь, где производились сплавы, бросал свою жену. Чтобы придать видимость основания этой экономической процедуре, достаточно было признать, что божество печи того же пола, что и кузнец. Женщина, принесенная в жертву этому мужскому божеству,