настоящей гипотезой прочтения. Несмотря на обильное, разнообразное и по необходимости доскональное чтение, ибо нам требуется входить во все детали образов, наша гипотеза долгие годы пребывала в состоянии ожидания. Она казалась нам пустой, она представлялась нам всего лишь продуктом личных фантазий, бредней, не имеющих права фигурировать в собрании объективных грез, которые мы пытаемся упорядочить. А тем не менее сколько заходящих солнц встречали мы в книгах, сколько кровоточащих солнц, сколько солнц зарезанных! Никогда мы столь отчетливо не ощущали всей обоснованности статьи, в которой Габриэль Одизьо[184] изобличает избыток образов крови в современной литературе.

Между тем однажды удачное чтение санкционировало нашу гипотезу вечерней кузницы. Образ намечается в романе «Тэсс из рода д’Эрбервиллей», где Томас Гарди видит, как «солнце опускается над горизонтом, словно большая кузница в небесах» (Trad. I, р. 277). В романе «В краю лесов» Томас Гарди вновь прибегает к тому же образу: «Оно повернулось к закату в огне, напоминающем огромную кузницу, где изготовлялись новые миры» (Trad., р. 98). Затем досье постепенно распухло. Поэзия терзаемой зари, одушевляющая столько страниц в творчестве Мэри Вебб, выражена в аналогичном образе: «Громадные черные тучи, похожие на наковальню, казалось, приготовились к страшному кузнечному труду, а затем отблеск кузницы заалел на востоке»[185]. В одностишии русского поэта Максимилиана Волошина (anthologie Rais) говорится то же самое при незавершенности образа:

Там, где удары молота выковали зори[186].

Жозе Корти[187] в старом стихотворении дает более разработанный образ:

Pareil au bloc de fer qu’on frappe sur l’enclume,

le soleil s’amincit sous les coups répétés

d’on ne sait quels Titans qui, bien loin, dans la brume,

forgent, pour le couchant, des faisceaux de clarté.

Словно железная глыба, по которой бьют на наковальне,

Солнце истончается под частыми ударами

Неведомо каких Титанов, что вдали, в тумане

Куют для заката пучки света.

Тот же образ навязывает себя провансальскому поэту[188]:

Что за чудесный кузнец

Ударяет молотом по красному солнцу?[189]

Стоит лишь узнать первообраз, как невозможно будет не распознать в нем глубокой жизни, жизни космической. Человеческое воображение стремится разыгрывать свою роль посреди природы. И тогда, чтобы пережить растущий образ, образ, наделяемый космическим значением, мифическим смыслом, нет необходимости чересчур расцвечивать воображение, создавая отчетливо вычерченные формы. Так, разве не что-то вроде мифа о воздушном Вулкане дает глубокие отзвуки в строках Луи Массона[190] из его «Молитвы к Милошу»:

Я вновь закрыл вашу книгу, и внезапно это стало так, как если бы вы дали мне янтарный молот, и янтарным молотом северных туч я стучал в тропический вечер.

Этот поэтический образ может показаться непонятным. Его необходимо проявить именно в фотографическом смысле термина, взяв первообраз выковываемого заката или кованого востока. И тогда греза при чтении проникнется чувствительностью к скрытым оттенкам, в ней обнаружатся бездонные глубины воображающей души. Действительно, чтобы создать этот образ, поэт задействовал разнообразные и сложные потенции, связанные с многими зонами бессознательного. Образ янтарного молота, ударяющего по тучам, – не эфемерный образ, а сочетание видений, предоставляемых просто наблюдаемыми зрелищами. Сущность активной бури призывается к труду. Если «перегнуть палку», можно услышать мехи кузницы в урагане и грохот наковальни в громе.

В другом стихотворении Луи Массона читаем:

Мои кулаки покрыты пыльцой диких лилий, плывущих по шероховатой спине гор, а в голове у меня кузницы вздымают змейки своих искр[191].

Критик-рационалист, каких много, – критик, желающий, чтобы образы координировались в одном и том же плане, может быть, посчитает этот образ Луи Массона перегруженным. Он не ощутит динамического образа, способствующего синтезу кулака, кузницы и змеек искр. Но тот, кто предастся динамическому воображению, почувствует мощь образов сжатого кулака. Часто оно работает так: сжатый кулак ищет наковальню, чтобы вдребезги разбить дикие лилии.

Истолковывая одного поэта через другого, чтобы увериться в том, что я изгоняю философа, который стремится мыслить во мне, когда я желаю во что бы то ни стало предаться радости письма,– я сравниваю со стихами Луи Массона наделенное столь незамысловатым динамизмом двустишие Жильбера Троллье[192]:

К незримым наковальням

Пошли мы, стиснув кулаки[193].

Кулак ищет препятствия, противника, наковальню. Воображать кулак в бесполезной судороге означает бесчестить драматический гнев, позорить образ непобедимости.

К тому же как не распознать в образе Луи Массона существенной пользы, приносимой нам космичностью образов? На примере закатного солнца, по которому бьет молот грезовидца, мы возвысили образ кузницы, как и массу других, до космического уровня. Здесь синтез становится в некотором роде еще значительнее. Вот тропический закат, претерпевающий буйство северных ветров, похожих на молоты. Этот синтез основан на ностальгии, которая вызвана видом измученного неба Европы и проникает на родные ландшафты поэта. Разве поэт не удалился от блаженства родных островов, чтобы претерпеть боль воюющего континента? Насколько понятной тогда становится нам верность Луи Массона по отношению к своим «девственным пейзажам»! Не существует литературных пейзажей без отдаленных уз, связанных с прошлым. Иными словами, в литературном пейзаже всегда есть бессознательное.

На одной странице из Золя подтверждается реальность кованого закатного солнца. По сути дела, этот образ представляет собой поистине космический образ с противоположным знаком, он помещает солнце в сам мрак мастерской. Когда в «Западне» заканчивается сцена в кузнице, которой отведено девять больших страниц, Золя делает вывод: «Очаг снова наполнился мраком, закатом красного светила, мгновенно упавшего в океан ночи»[194] (р. 217). Такие инверсии в метафорах достаточно хорошо доказывают, что в образах нет подозреваемой в них бесцельности и что, имея малую толику терпения, можно вычертить таблицу диалектики взаимно обратных метафор.

У зарубежных писателей также встречается этот образ. Так, для Хоакина Гонсалеса гора в Андах представляет собой наковальню, принимающую на заре солнце как материю для обработки, «золотой солнечный поток напоследок вырезает шедевр, так долго ковавшийся в священном убежище облаков», и аргентинский поэт вспоминает «циклопов неведомых мифологий», как если бы под разнообразнейшими небесами космическими силами овладевали все те же гиганты[195]. Поэт еще говорит, что для созерцания природы необходимы «вековые сны». Везде и всегда человек находит одни и те же грезы.

В неистовой мифологии Д. Г. Лоуренса, которую одушевляют по-новому воображаемые мексиканские мифы, сами боги сотворены в космической кузнице.

Они – наиболее благородные из всего сотворенного, отлиты в печи Солнца