Кто споет нам все песни наковальни, будь она вязовой колодой сапожника, делающего кожу жесткой и звонкой,– или такой шумной двурогой наковальней жестянщика! Наковальня (enclume)! Одно из прекраснейших слов французского языка… Вопреки глухому согласному, оно непрестанно звенит.

Песни наковальни и молота породили бесчисленные народные песни. Они наполняют радостью тихие поля и издали, подобно колоколам, возвещают о деревне:

Звонче звон, громче стук – Старый Клем!

Не жалей крепких рук – Старый Клем!

Раздувай огонь сильней – Старый Клем!

Взвейтесь, искры, веселей – Старый Клем![157]

Но всякая человеческая песня имеет слишком много смысла. Фундаментальные поэтические звуки следует обозначать как своего рода зов природы. Как я любил, отдалясь от долины насколько возможно, вслушиваться в стук молота кузнеца! Когда начиналось лето, именно этот звук казался мне чистым, одним из самых чистых звуков посреди одиночества. И – пусть поймет, кто может,– звук наковальни наводил меня на мысли о пении кукушки. И то и другое я воспринимал как гласную полей, всегда одну и ту же, всегда узнаваемую. И когда мы так же вслушиваемся в звуки наковальни, в душе грезовидца оживает одно из наиболее редко вспоминаемых прошлых, прошлое, проведенное в одиночестве: какую ностальгию сумела вложить Мэри Вебб[158] в эти простые строки, где молодой крестоносец обнаруживает в Сиене далекую Англию, ибо ему кажется, будто он «слышит, как… кузнец ударяет по своей наковальне в кузнице у подножия холма»[159]. А Жорж Дюамель по поводу одного стихотворения Поля Фора[160] пишет: «Я всегда столбенею перед строками, подобными вот этой:

…Прощай, о молчанье под шум наковальни…

Разве это не обретение стиха?»[161] Здесь поэт вместе с читателем обретает одно из значительнейших слуховых воспоминаний.

IV

Возможно, мы лучше оценим тонкость любящего уха, если противопоставим ей отвращение, присущее уху испуганному. Разве не поразительно, что один из крупнейших поэтов городов-кузниц, Верхарн, испытал кризис, во время которого мучился от всякого шума,– даже от тишайшего звука,– словно от удара молотка![162]

Исходной точкой для Верхарна была такая болезненная чувствительность, а ведь ему предстояло овладеть энергетическими ценностями. Шарль Бодуэн тщательно проследил за этой эволюцией. Так как же перейти от пассивного и столь болезненного импрессионизма к активной сопричастности воображения? Эта проблема уже поставлена в предыдущей главе об ониризме труда. В жизни кузнеца в плане зрительных грез все вызывает страх, в плане же активистского воображения все хорошо, поскольку способствует стимуляции.

Все вызывает страх? Посмотрите, как реагирует на это один из величайших мечтателей, склонных к прогулкам, представитель озерно-земледельческой цивилизации, пророк растительной жизни; послушайте Жан-Жака Руссо:

Там карьеры, бездны, кузницы, печи, «убранство», состоящее из наковален, молотов, дыма и огня, сменяется милыми образами полевых работ. Эти изнуренные лица несчастных, изнемогающих от смрадных испарений, черные кузнецы, отвратительные циклопы являют собой картину рудников в земном лоне, сменяющуюся на поверхности земли картиной зелени и цветов, лазурного неба, влюбленных пастухов и крепко сбитых хлебопашцев[163].

Чтобы описать ужасы рудника, Руссо не спускался под землю: с него хватило кузницы, свидетельства детского ужаса. Для Руссо кузница – это логово чудовищного циклопа, конура черного человека, человека с черным молотом. Не сравнивают ли грезы Руссо в непрестанных «хороших» и «дурных» осмыслениях громадную и грубую кузнечную кувалду с белым полированным молоточком, с таким немужественным молоточком часовщика?

Похоже, что в «Западне» Золя стремится сделать этот контраст ощутимым. Полыханию кузницы и «размеренному грохоту кузнечных инструментов» он противопоставляет «часовщика, опрятно выглядевшего господина в сюртуке, непрестанно копошившегося в наручных часах мельчайшими инструментами на столе, где под стеклом дремали какие-то изысканные вещицы» (р. 171, см. также р. 204).

V

Стало быть, ценность образа кузницы мы ощутим поистине как урок мужественности, в своего рода сопричастности мускулов и нервов. Только при этом условии мы познаем целительность динамического образа кузницы. Весьма тонко в своем динамическом аспекте этот образ трактован в романе Жозефа Пейре[164]:

Бить кувалдой по раскаленному добела острию, выковывать его, расплющивать его на наковальне, отзвуки металла которой пробирали его до самых лопаток, – это приносило ему ощущение того, что он направляет собственную силу, свое единственное оружие, против скуки и сокрушает ее.

(Matterhorn, р. 142)

Тут недостаточно видеть банальность, касающуюся освобождения душ в труде. Этот текст надо прочитывать на том же уровне временных реальностей: мгновения молота разбивают буквально на куски обременительное время скуки. Энергия молота, удаляя металлический шлак, дает советы в психоанализе забот. Когда мы внимательно читаем страницу Жозефа Пейре, мы переживаем симбиоз материального труда и моральной отваги. Благодаря кузнечному ремеслу обновляется жизнь в «каменной голове» героя Пейре, в «костистой голове горца». Скука соотносится с определенным органическим участком, ее время представляет собой время определенного сектора тела; мы узнáем об этом, тревожно вслушиваясь, как бьется сердце в мягкой раковине груди. Когда же наковальня соотносится с лопаткой, время скуки не может просочиться в наше существо. Стоит лишь попытаться сделать аутоскопию эффективного труда, мускулов, вместе с инструментом воздействующих на материю, как мы получим тысячи доказательств возникновения активного времени, отвергающего недуги времени забот, скуки, времени пассивного.

Мгновение для кузнеца – мгновение сразу и изолированное, и раздувшееся. Оно продвигает труженика к овладению временем благодаря насилию над мгновением.

VI

В кузнице все крупных размеров: и молот, и клещи, и мехи. Все дышит мощью, даже в состоянии покоя. Это заметил Д’Аннунцио:

В кузнице необычный воздух, даже когда не ревет огонь, ибо все приборы, механизмы и инструменты кузнеца, даже когда он ими не орудует, своей формой и своим предназначением выражают, и, я бы сказал, чуть ли не внушают мощь, которой они служат[165].

На самом деле к этому стремятся грезы о крупных и мощных предметах: такие грезы тонизируют грезовидца. Они пробуждают его, вытягивают его из бездействия, спасают от слабости.

А какая неожиданность, если столь большие мехи дышат так плавно! У них хорошее дыхание, и дышат они долго. Они подражают широкому дыханию и превосходят его. Психоаналитики говорят нам о своеобразной психической астме, об астме, основанной на бессознательных комплексах. Так, д-р Алланди[166] связывает собственные тревоги с астмой своего отца. Он пишет, что излечился бы, если бы мог изгладить из памяти неизвестно какое воспоминание о прерывисто дышащем отце: «Для меня речь шла о том, чтобы интегрировать дышащего отца»[167].

Этот комплекс, постулируемый психологом на семейном уровне, на наш взгляд, имеет