сокрушительной схватке.

Герман Мелвилл, «Моби Дик»

I

Величайшим моральным завоеванием, когда-либо достигнутым человеком, является рабочий молот. Благодаря рабочему молоту разрушающее насилие преобразовалось в творческую потенцию. От убивающей дубины (massue) к кующей кувалде (masse)– вот весь путь от инстинктов к высочайшей морали. Дубина и кувалда образуют дублет зла и добра. Никакие жестокости железного века не должны вызывать у нас забвение того, что железный век – это век кузнеца, эпоха мужской кузнечной радости. Вот возник грубый молот с большой ручкой – с ручкой, которую держат двумя руками, всем сердцем предаваясь работе; поначалу камень, стиснутый в кулаке, подчеркивал человеческую злость, он был первым оружием, первым массивным оружием (masse d’armes). Камень, насаженный на рукоятку, всего лишь продолжает учиняемое руками насилие; камень, насаженный на рукоятку,– это кулак там, где оканчивается предплечье. Но наступил день, когда каменным молотом воспользовались для того, чтобы обтесывать другие камни; в человеческом мозгу рождаются косвенные мысли, долгие мысли, идущие обходным путем, – а интеллект и храбрость совместно формулируют будущее, полное энергии. Труд – работа против вещей – сразу становится доблестью.

Вместе с молотом рождается искусство удара, настоящая сноровка в использовании стремительных сил, сознание направленности воли. Уверенная в своей полезной мощи, воля кузнеца обычно радостна. Злой кузнец – наихудшая из регрессий.

Представляется, что против этого утверждения, возникшего благодаря наивному воображению силы, свидетельствуют некоторые мифы. Если, к примеру, мы перелистаем работу Ж.-Б. Деппинга и Франсиска Мишеля о кузнеце Веланде (Depping G.-B. et Michel F. Véland le forgeron), мы встретим там множество ловких кузнецов-мошенников, кующих оружие мести. Часто их силе отказано в красоте, и они изображаются как черные хромцы, приспешники гримасничающих гномов[148]. Но эта картина кузницы зла возникает преимущественно в случаях, когда кузнец соперничает с другими могущественными существами: так, кузнец обманывает короля. В нашем исследовании о более наивных и естественных грезах мы можем временно вообще не касаться такого аспекта. Нам предстоит выявить корни грез о позитивном труде, грез, лежащих в основе психологии творчества. Но чтобы как следует продемонстрировать, что мы не забываем об амбивалентности чувства могущества – перед тем как перейти к позитивной части нашего тезиса,– мы приведем пример инфантилизма молота, почерпнутый не из мифов, а из литературы. Этот крайний случай регрессии в сторону молота-разрушителя может служить для того, чтобы коснуться легкой иронией нескольких несложных образов насильственной трансмутации[149], трансмутации, достигаемой ударами молота. Тем самым мы вносим небольшой вклад в главу, где Шарль Лало[150] обрисовывает психологию «сверхчеловека недеяния» (Lalo Ch. L’Economie des Passions: Nietzsche. Éd. Vrin, p. 193).

II

Этот пример мы заимствуем из «Антона Райзера», объемистой книги К. Ф. Морица[151], столь же странной, сколь и искренней (р. 98). В рассматриваемом месте рассказа герой – подросток 15–16 лет. Пустоту своих дней он заполняет тем, что разбивает ударами молотка «армии» вишневых косточек. Молоток Антона Райзера – разве это не кувалда, которой пользовались войска Карла Мартелла[152], разве это не молот Аттилы? Здесь нет ничего общего с игрой ребенка, которого любопытство заставляет ломать игрушки, взламывать крышки. Орудие труда регрессировало, став оружием. Пользование им зависит от слепой воли к разрушению. Мориц, романист с молотком, задешево обретает дурные радости воли к негативистскому могуществу. Страница, где описывается бой с вишневыми косточками, заканчивается так:

Зачастую он проводил за этим занятием полдня, и его бессильная ребяческая ярость против изничтожавшей его судьбы тем самым снискивала ему целый мир, который можно было вволю снова и снова разрушать.

Это Anschauung – мировоззрение, основанное на деструктивном гневе, переживается прямо-таки с божественной самоуверенностью. Грезовидец – подобно богу Марсу – выдерживает атаку сначала одной, потом другой армии; его молоток раз за разом обрушивается на шеренги вражеских косточек с внезапностью капризного рока. Здесь молоток наделен всемогуществом мгновенного действия, не подлежащего обжалованию решения. Ошибутся те, кто сравнит это занятие с продолжительной работой, выполняемой молотком. Даже молоток путеобходчика в своем столь незамысловатом жесте должен остерегаться сделать слишком много или слишком мало. Для этого монотонного труда необходима сноровка: следует разбивать, но не вдребезги, и тонко, по-художнически, наслаждаться сухим отрывистым ударом. О таком ударе, столь точном, грезят в духе Элюара: «Ты подобен камню, который разбивают, чтобы получить два камня, более прекрасных, чем их умершая мать»[153][154]. У Морица же, наоборот, мы становимся свидетелями подросткового насилия, мгновенного буйства.

Вообще говоря, любая мгновенная космогония отмечена печатью инфантилизма. Всякая мгновенная космогония идет в противоположном направлении относительно грез труда. С этой точки зрения случай Антона Райзера заслуживает изучения тем более тщательного, что этот роман по многим характерным чертам представляет собой автобиографию Морица. Когда закончилась исполненная гордыни и унижений юность Антона Райзера и ему не исполнилось еще двадцати лет, он пишет поэму «Сотворение мира» (р. 429). И – подобно многим другим – прежде всего он беспокоится о том, как описать хаос. Симптоматичный сюжет! Как описать хаос, не одушевляясь волей к разрушению? Кажется, будто безмятежного хаоса не бывает, и поэты всегда стремятся разбить его на куски молотом, раздробить его материю. Подсознательно поэты описывают хаос как разрушенный мир, как мир, который удается разрушить их собственному гневу[155]. Посмотрите, с каким ожесточенным выражением лица говорит наш поэт о силах, вертящихся в глубинах! Какие грохочущие бури он помещает в бездны! Он описывает хаос, судорожно сжимая перо и стиснув зубы: Die Wasserwogen krümmten sich und klagten unter dem heulenden Windstoss («Водяные валы сгибались и сетовали под ударами завывающего ветра».– Б. С.),– пишет юный Антон Райзер. Эти гортанные вопли следует оставить без перевода, чтобы не сглаживать ярость. Все поэты делают то же самое: они взрывают глаголы твердыми согласными, они взламывают слова нагромождением k, они чеканят слоги, приумножая аллитерации молотом. Словом, изображают божий гнев с помощью выразительных средств гнева ребяческого.

III

Насколько живее и звонче молот кузнеца! Вместо того чтобы монотонно повторять акт мести, он отскакивает от наковальни. Иногда кузнец стучит молотом по наковальне вхолостую, чтобы набить руку и приучить ухо; он начинает свой рабочий день с арпеджио, исполненных глубинной силы. Перед тем как взлететь в воздух, молот поет и танцует. И уж после звонких звуков наносятся глухие удары. В рассказе Анри Боско[156] (Le Jardin d’Hyacinthe, р. 55) кузнец, не занимаясь работой, стучит по наковальне просто так, из удовольствия: «Каждое утро я немного стучу, наковальня браво отвечает, распространяя веселье в воздухе всей округи на целый день». Ах!