рука, одушевляется целая жизнь. Когда рука «вот так дробит мрак, взгляд проницательных глаз предается самосозерцанию в приятных наслаждениях, за пределами мрака и на острие воли». Мы не поймем такие тексты, если не будем исходить из материального образа сумрачной субстанции, субстанции, материализующей густоту мрака. Впоследствии от воображения материи необходимо перейти к воображению силы и обрести господство над смолистой густотой. Черное, густое и смолистое представляют собой три расположенные ярусами субстанциальные инстанции, сквозь которые предстоит пройти воображению. Стоит победить смолистое, как густое и черное автоматически становятся побежденными.

Заметим, что для труженика вязкое характеризует лишь определенное время труда. Он знает, что эта вязкость преходяща, что он одержит над ней триумф. Существование невозможно абсорбировать случайно, по случайности. Впрочем, существуют субстанции-времена, видоизменяющие темпоральность наличествующей субстанции. К примеру, в эпоху, когда дрожжи были одним из фундаментальных материальных образов, считалось, что одна из их функций – как раз борьба с вязкостью теста[130]. Следовательно, для труженика дрожжи играли роль подручного. Если зимним днем работа с тестом не спорится, мы принимаем решение получше позаботиться о дрожжах, подержать их в тепле, под шубой. И до чего же доверчивой становится рука, когда она воображает, будто дрожжи – ее товарищ по борьбе против вязкости! Благодаря действию дрожжей все вязкие волокна вскоре ослабевают. То, что разлагает вязкость на волокна, ускоряет ее поражение: нити легко разрываются.

Ни в коем случае не следует упускать из виду того, что субстанциалистские грезы всегда предполагают конвергенцию функций и являются суммами полезных смыслов. Дрожжи, добавляемые в тесто, способствуют пищеварению. Это пищеварение представляет собой варку. Значит, дрожжи, вызывающие ферментацию, начинают варку. Это недвусмысленно выразил Блез де Виженер: «Дрожжи, которые мы добавляем в тесто, проваривают его изнутри» (Traité du Feu et du Sel. 1618, p. 211).

С точки зрения медика конца XVII столетия, который возводит медицинские взгляды на космический уровень, если Нил выходит из берегов, то происходит это оттого, что ферментация ила «вызывает набухание» вод (Duncan D. La Chymie naturelle… 2e partie. 1687, p. 34). Аналогично этому в моменты прилива океан обрабатывается некими дрожжами. Море больно лихорадкой, и ферментация его дрожжей выкидывает из него грязь на берега. Этот материальный образ морских дрожжей можно заметить как нечто старомодное в образной системе Вальтера Скотта. В «Антикваре» мы читаем, что на другой день бури «ветер все еще вздымал волны, как дрожжи вздымают тесто» (Scott W. L’Antiquaire. Trad., p. 118). Если из этой образной системы убрать материальные грезы, мы едва ли увидим, как в мире движений и форм можно оправдать этот образ.

Все только что упомянутые идеи, несомненно, неверны, и в наши дни дрожжи рассматриваются в совершенно иной научной перспективе. Но от исправления идей смыслы образов почти не меняются. Воображаемая энергетика труда выразительно объединяет материю и труженика. Вязкая экзистенция теста теперь становится лишь отправной точкой, лишь побуждением к существованию под чьим-то господством. Эта экзистенция вязкости, побежденной и усвоенной энергетическим империализмом субъекта, – новый пример сверхэкзистенциализма. Этот сверхэкзистенциализм тем более поучителен, что он господствует над экзистенцией, обладающей ничтожным смыслом, а это вступает в противоречие с первичными данными непосредственной экзистенции. Он постулирует бытие в его реакции как против внешней, так и против внутренней данности.

Стоит лишь изучить возможности обработанной субстанции, как вязкое предстанет как всего-навсего ловушка для праздных. В своем первом аспекте вязкое – материя, раздражающая руку, которая ничего не хочет делать и желает остаться чистой, белой и незанятой, – руку философа, который считал бы вселенную беспорядочной, если бы его мизинец не скользил по чистой странице так хорошо и «свободно».

V

Если теперь мы выйдем за рамки мускульных образов и смыслов, чтобы достичь таких образов сокровенности, как образы продуктов питания, то взаимодействие смыслов станет более очевидным. Существует масса образов, восхваляющих или порицающих вязкие элементы.

Например, в XVII и XVIII веках шла ожесточенная борьба со слизистыми продуктами, с более или менее гипотетическими желудочными, кишечными и легочными слизями. Расхваливали лекарственные травы, которые способны «рассекать» слизи. Так, Этмюллер говорит, что кресс является «весьма хорошим желудочным средством из-за того, что он рассекает и разделяет слизистую мокроту, скапливающуюся на стенках желудка». Аналогично этому Жоффруа[131] в «Лекарственных средствах» пишет, что цветы хмеля «умеряют густую и мучнистую вязкость пива, а также способствуют его прохождению через мочевыводящие пути». По мнению Жоффруа, в пиве опьяняет хмель! Умеряя вязкость пива, хмель якобы придает подвижность опьяняющим спиртам[132]. Поскольку очевидно, что никакой опыт не может легитимировать такие утверждения, в них надо видеть следствие того, что мы называем убеждениями относительно образов. Эти убеждения относительно образов содержат в зародыше образ осмысленный или же утративший смысл.

И действительно, коль скоро вязкость превратилась в объект ценностных суждений, т.е. суждений, подвергающихся ожесточенным дискуссиям, можно быть уверенными, что мы обнаружим и медицинские суждения, противостоящие пейоративным. Сколько врачей в XVII и XVIII веках стремились связать гуморы и размягчить органы… Так, Фагон[133] в своем упоении мягчительным постоянно прописывал шпинат, сваренный в телячьем бульоне. И пил мед! Другой врач восхваляет вязкость и липкость органов, залог их силы и сопротивления голоду вот так:

Вязкость гуморов[134], еще более способствующая удержанию мелких частиц, предрасположенных к ускользанию, несомненно, может повлиять на продолжительность поста. Ибо подобно тому как восковая свеча, части которой связаны между собой крепче, живет дольше сальной, так и влага, поддерживающая естественное тепло, существует тем дольше, чем больше в ней липкости; вот почему смолистые деревья живут больше остальных. И потому же змеи, чья плоть и чьи гуморы являются в высшей степени клейкими, проводят зиму в норах без пищи.

(Duncan D. La Chymie naturelle… I, p. 13)

Тем самым в вязкой материи накапливаются жизненные духи. Читая подобные страницы, чувствуешь, что речь идет уже не о головокружении от вязкого, но о мягком магнетизме вязкого. Липкая материя притягивает к себе и хранит питательные богатства, драгоценную «радикальную» влагу. В своем «Исследовании злаков» Саж пишет: «Если недостает клейковинных веществ и они не эластичны, злаки вырастают посредственными» (Sage В. Analyse des Blés, p. 5). Кажется, будто эта вязкость представляет собой связующее звено между животным и растительным царствами, и потому ее называют «растительно-животной».

В промежутке между систематически враждебной и систематически благоприятной вязкостью располагается вязкость весьма оппортунистическая. Так, на взгляд Луи Лемери[135]:

Устрица содержит вязкие и клейкие части, каковые, дойдя до мозга, порою вызывают сон, ибо как бы останавливают движение животных духов. Ее