специального труда. Нам же достаточно того, что мы мимоходом упомянули их отношение к психоанализу материи.

К тому же, если не опускаться на обыкновенно вытесняемый уровень подсознания, все же справедливо, что всякая мягкая материя всегда подвержена странным переворачиваниям смыслов, благодаря чему проявляется только что отмеченная нами подсознательная сопричастность. Вот страница, на которой поэт показывает как бы амбивалентность конкретной мягкой материи, поочередно обнаруживая в ней то привлекательные, то отталкивающие черты. Анри де Ренье[119] так выражает диалектику медуз в зависимости от того, обитают ли они в водах Греции или же Арморики[120]:

Мы видим медуз в воде, мягких, растворенных, напоминающих куски радужного тающего льда. Они плывут – млечные, перламутровые и ломкие,– жидкие опалы из ожерелья Амфитриты[121].

(Sujets et Paysages, р. 91)

Я нашел их, этих медуз из Коринфского залива, и здесь, на небольшом пляже в Бретани… но тут они уже не радужные и не переливающиеся. Их слизистая масса утратила оттенки подобно волне, которая принесла их и выбросила на песчаную отмель. Инертные, грязные, сине-зеленые, они наводят на мысль об испражнениях какого-то сказочного морского скота. Как будто Нептуновы стада оставили на песке свои ночные следы…

От Амфитриты к Нептуну – что за напасть! И какое хорошее ощущение, оттого что писатель не высказывает все разом! Под опаловой медузой, сплошной, словно жемчужина, мы всегда обнаружим печальным утром «слизистую» массу, «грязное» тесто.

III

А теперь, не выходя за рамки изучения печального теста, попытаемся охарактеризовать с точки зрения материального воображения литературное произведение, содержащее великие психологические истины.

В «Тошноте» Жан-Поль Сартр вывел персонаж, в котором с необыкновенной отчетливостью представлен определенный психоаналитический тип[122]. Этот персонаж может послужить нам для того, чтобы отличить, с одной стороны, психологическую оригинальность, глубинно основанную на бессознательном, а с другой – оригинальность фальшивую, какой мы ее часто видим в романах второстепенных писателей. В действительности, читая массу романов, мы видим, как романисты перегружают своих героев многочисленными противоречиями. Они полагают, будто «делают их живыми» одной благодатью бесцельных действий. Но все эти противоречия не приводят к амбивалентностям. А противоречие, не основанное на амбивалентности, представляет собой чистую психологическую случайность.

Свой роман, достойный психолога, Сартр строит, наоборот, следуя в противоположном направлении, двигаясь от амбивалентности к противоречию. Он показывает нам персонаж, который не может достичь «твердости» в порядке материального воображения и, следовательно, никогда не сумеет удержать в жизни крепкую позицию. Рокантен болен в самом мире своих материальных образов, т.е. больна его воля установить действенные отношения с субстанцией вещей. Он приписывает субстанции вещей противоречащие друг другу качества, так как его подход к вещам сопряжен с амбивалентностью, которой раздираем он сам. Впрочем, рассмотрим амбивалентность по возможности пристальнее на уровне образа непротиворечивости вещей. На одной странице Жан-Поль Сартр демонстрирует, как герой «Тошноты» «собирает каштаны и старые лоскутки»[123], подбирает «роскошный, плотный лист бумаги», запачканной нечистотами. А между тем вот ему противно прикоснуться к найденному на взморье камешку, к камешку, омытому морем! Привычные отвращение и привлекательность здесь материально поменялись местами. Эта инверсия возбуждает иррациональные, а следовательно, страстные интересы. Для того чтобы наделить несчастного человека осознанием его несчастья, достаточно печального теста.

Разумеется, следует заметить, что то, что писатель описывает последовательно, в силу неизбежного закона повествования, переживается воображением одновременно. По многим чертам мы узнаём это искусство одновременности, дающее сартровским героям экзистенцию. Стоит нам здесь лишь отметить инфантильную нотку, как проявится реакция зрелой психики. А вот Рокантен по реакциям инфантилен. Амбивалентность привлекательности и отвращения обыгрывается на самóм уровне искушения нечистоплотностью: в миг соблазна подобрать бумажку, «совершенно скрытую засохшей коркой грязи»[124]… «Я наклонился, уже предвкушая, как дотронусь до этого нежного сырого текста, и мои пальцы скатают его в серые комочки… И не смог».

Не надо удивляться, что такое прикосновение, столь болезненно сенсибилизированное материальной драмой нечистот, реагирует на контакты, к которым мы обыкновенно безразличны:

Предметы не должны нас беспокоить, ведь они не живые существа. Ими пользуются, их кладут на место, среди них живут: они полезны – и все. А меня они беспокоят, и это невыносимо. Я боюсь вступать с ними в контакт, как если бы они были живыми существами.

Теперь я понял – теперь мне точнее помнится то, что я почувствовал однажды на берегу моря, когда держал в руках гальку. Это было какое-то сладкое ощущение тошноты. До чего же это было гнусно! И исходило это ощущение от камня, я уверен, это передавалось от камня моим рукам. Вот именно, совершенно точно, руки словно бы тошнило[125].

Тошнота на ладони! Текст, крайне важный для психологии «несчастного теста», для теории материального воображения ослабевшей руки. Эта рука, которой, возможно, вовремя не предоставили объективный труд и привлекательную материю, плохо вписывается в материальный мир. С такой чуть коварной или исчезающей материей плохо происходит разделение субъект и объект, поскольку недостаточно индивидуализируются ощупывающий и ощупываемое: первый слишком медлителен, второе чересчур мягко. «Мир есть моя тошнота»,– сказал бы Шопенгауэр – любитель Сартра. Мир – это клей, это деготь, это тесто, навеки слишком мягкое, тесто, мягко замешивающее самого месителя и внушающее руке – этой материальной нелепости – разжать свою хватку, отказаться от труда.

IV

Жан-Поль Сартр вернулся к экзистенциалистскому анализу смолистого и вязкого в своем трактате «Бытие и Ничто» (рр. 694–704). На этот раз речь уже идет не о персонаже романа, имеющем право на всяческие чудачества. Философ берет в качестве объекта изучения действительно вязкое, густотой своих замечаний доказывая всю ценность позитивного, реального опыта для конкретного размышления в философии… Автор как бы пишет с натуры; он прекрасно видит, что материя способствует проявлению бытия, т.е. проявлению человеческой сути: «Простое откровение материи (предметов) расширяет кругозор (ребенка) до крайних пределов бытия, тем самым наделяя его совокупностью ключей для расшифровки сути всевозможных человеческих фактов». И действительно, материя доставляет нам ощущение какой-то скрытой глубины, она заставляет нас изобличать поверхностное бытие. И Жан-Поль Сартр изобличает как раз вязкое. Несомненно, на этом пути исследования могут быть приумножены. На всем пути от дегтя до меда – согласно обобщенному исследованию вязких веществ – требуются исследования конкретных видов материи, которые раскроют перед нами возможности ее индивидуации. Деготь, например, остается материей непрерывного гнева, он символизирует агрессивную меланхолию, меланхолию в материальном смысле этого слова. И достаточно прочесть произведения сапожника Якоба Бёме, чтобы убедиться, что деготь (в сартровском смысле) представляет собой ключ ко всему его творчеству[126].

Но если взять тему вязкого,