силу этого странного компонента, рассказывая о перевоплощении Вишну в дикого кабана:

Чтобы осуществиться в материи, необходимо погрузиться внутрь и добраться до глубин.

И ради того, чтобы осуществить погружение, Бог не смог избрать лучшего орудия, чем воронка рыла.

Ни у одного существа на свете зарывание в собственную массу не бывает более совершенным, чем у свиньи. Никто не обладает таким ожесточением в прожорливости; никто, хрюкая и копошась, не испытывает такого голода, заставляющего вгрызаться и дальше.

(Le Pèlerinage aux Sources, p. 76)

Разве в этом абзаце не содержится превосходное описание экстравертности прожорливости? Похоже, что образы взаимодействуют здесь в двух направлениях: существо хочет зарыться в грязь и «в собственную массу».

Текст продолжается:

Суй же повсюду, свинья, бляшку своего носа и работай челюстями: ведь субстанциальный корень и трюфель сущности сокрыты еще ниже, еще глубже.

И вот во времена, когда изначальные воды простирали над миром свое бескрайнее покрывало, кабан Вишну погрузился в них наполовину[143].

Может быть, с этим гимном первозданности грязи интересно сопоставить страницы того же автора, где он говорит нам о том, что грязь состоит из всего изношенного. В «Диалоге о дружбе» Люк Дитрих и Ланца дель Васто пишут: «Что такое грязь? Это смесь всего, что выброшено, смесь тепловатости и влаги, смесь всего, что обладало формой и утратило ее, пошлая печаль безразличия» (р. 12).

Итак, можно написать басню под названием «Грязь городов и грязь полей». И тогда мы поймем, что дать линейное изложение любого осмысления означает потерять из виду полемические функции воображения. Отстаивая свои образы, воображение одушевляется беспредельным прозелитизмом. Убеждением живет в особенности литературное воображение.

Зачастую воображение отстаивает безнадежные «судебные» дела. Шапталь[144] цитирует химика, который даже в конце XVIII века не мог решиться на то, чтобы поверить, что городская грязь ни на что не годна и ничему не служит. Он «подозревает, что черная грязь, которую находят под мостовыми Парижа, состоит из графита, сформировавшегося по причине влажности». «Подозревать ценность» – вот тип воображения, каковой – при наличии небольшого прилежания – мог бы осветить взаимоотношения между интеллектом и воображением. Интеллекту тоже хотелось бы интересоваться не только фактами, но и ценностями. Химия в своих ранних формах была замутнена воображением ценностей. В скольких случаях ценность понижается ради того, чтобы впоследствии повыситься! Кардано[145], без всякого доверия следовавший алхимикам, пишет:

Если серебро должно быть превращено в золото, необходимо, чтобы сначала оно было превращено в грязь с помощью царской водки, а уж потом серебряная грязь превратится в золото.

(Les Livres de Hierome Cardanus. Trad. 1556, p. 125)

Конечно, можно утверждать, что серебряная грязь всего лишь обозначает химический осадок. Историки науки только и занимаются, что функциями языковых значений. Но, прочитав этот текст внимательно, мы уразумеем, что убеждения Кардано не свободны от ониризма ценностей. Эти убеждения формируются в самой драме осмысления: необходимо рискнуть серебром, чтобы добыть золото; нужно преобразовать твердое серебро в серебряную грязь, чтобы получить шанс обрести в пониженной ценности порыв, который придаст золоту наивысшую материальную ценность. Мы непрестанно будем наблюдать, как в этом ритме ценностей одушевляется материальное воображение.

Но разумеется, настоящий фонтан ценностей мы найдем рядом с энтузиазмом. Достаточно просто вспомнить страницы из «Горы» Мишле, проанализированные нами в «Воде и грезах». В грязевых банях Акви Мишле готовился обрести как бы первозданное здоровье. Поистине это возвращение к матери, доверительное подчинение материальной мощи матери-земли. Все великие грезовидцы земной стихии любят землю именно так, они почитают глину как материю бытия. Блейк высказывается о глине-матери в том же духе: The matron Clay. То же самое говорит и Генри Торо: «Я проникаю в болото, словно в священное место… Вот где сила Природы, ее костный мозг» (Désobéir[146], р. 222). Он предлагает почитать «грязь, обагренную кровью многих топей» (р. 224).

С какой радостной уверенностью, с какой неоспоримой радостью встретил бы Мишле любопытную информацию одного современного ученого: д-р Гейнц Граупнер говорит нам, что грязевые ванны содержат гормоны допотопной пыльцы![147] Вот так исцелиться цветами далекого прошлого, возродиться с помощью канувших в Лету весен – это великая истина, по меньшей мере по действенности грез.

Как только мы примем эти амбивалентные осмысленные образы, возродятся тысячи мелких систем ценностей, затерянных в текстах. Прогулка босиком по первозданной грязи, по естественной грязи возвращает нас к первозданным контактам, к естественным прикосновениям. Так, Фернану Лекенну были ведомы мелкие заводи у речных берегов, бухточки со стоячей водой, где в грязи растут камыши: «Ежеголовник любит неустойчивую, движущуюся почву, крайнюю плоть земли, и я ощущаю под босыми ногами их корневища с толстыми узлами, словно вздувающиеся в этой плоти мускулы». Как лучше сказать, что земля – это плоть и что она отвечает каждым мускулом человеку, ассоциирующему природу с собственной жизнью! Ким Редьярда Киплинга обретает родную землю, когда идет, растопырив большие пальцы ног и наслаждаясь путевой грязью.

Ким вздыхал от ласк мягкой грязи, когда она струилась рядом с большими пальцами ног, между тем как брызги, долетавшие до его рта, напоминали по вкусу баранину, поджаренную на медленном огне…

(Trad. Mercure, р. 169)

Затем описания других яств разъясняют, на что похожи «брызги, долетающие до рта». Но ведь то, что текст так быстро переходит от ласк грязи к меню хорошего завтрака, – характерная черта, которую не преминет углубить специалист по бессознательному!

Можно бесконечно нагромождать тексты, где ценности друг другу противоречат, высказываясь и хорошо, и плохо о тине, о грязи, о мягком черноземе. Как только земля начинает твердеть, она становится менее пригодной для такого взаимодействия ценностей. Мы обязаны согласиться с тем, что, касаясь мягкой земли, мы касаемся чувствительной точки воображения материи. Приобретаемый здесь опыт отсылает к интимным переживаниям, к вытесненным грезам. Он вовлекает в игру древние ценности, ценности, одинаково древние как для человека-индивида, так и для рода человеческого. Подобные двояко древние ценности не столь многочисленны, как думают. Философы зачастую злоупотребляют параллелизмом между развитием индивида и развитием рода. Сознательное развитие едва ли подвластно такому параллелизму. Тем более ценными являются образы, помогающие нам открыть исчезнувшее прошлое. Они дают нам возможность пережить нормальную сублимацию, сублимацию целебную, если только с ними имеет дело несомненный грезовидец.

Глава 6

Лирический динамизм кузнеца

Мозг, пульсируя, бьется о твердый металл;

о да, мой череп из прочной стали,

мне не надобен шлем даже