мы сможем уловить различие между экзистенциализмом реальной материи и учением о материи воображаемой. На наш взгляд, материальное воображение теста по сути своей трудолюбиво. И вязкое в этом случае становится всего лишь мимолетной обидой, вылазкой реального против труженика, а ведь труженик достаточно динамичен, чтобы быть уверенным в собственной победе. Активизированного материального воображения в том головокружении, которое отмечает Сартр, нет и в помине. Он пишет о жизни в вязком:

Это работа вялая, расплывчатая и женская по своим надеждам[127], оно [вязкое] смутно живет под моими пальцами, и я ощущаю нечто вроде головокружения, оно притягивает меня к себе, словно дно пропасти. Бывает какая-то тактильная зачарованность вязким. Я уже не властен остановить процесс, при котором вязкое овладевает мною. Он продолжается.

Он, несомненно, продолжится, если мы ничего не предпримем, а будем переживать вязкое в его существовании! Но как только мы начнем его обрабатывать, все изменится. И прежде всего, если при замесе тесто прилипает к пальцам, достаточно горстки муки, чтобы очистить руки. Мы укрощаем вязкое, совершая косвенную атаку с помощью сухой материи. Находясь у квашни, мы становимся демиургами. Мы управляем становлением разных видов материи.

По сути дела, нашу борьбу с вязким невозможно описать мимоходом. «Ставить в скобки», закрывать веки, откладывать на завтра, чтобы заглянуть внутрь, перво-наперво занявшись изучением подступов, может лишь зрение. Трудолюбивая рука, рука, одушевляемая грезами о труде, сразу входит в бой. Она собирается навязать клейкой материи становление твердости, она следует временной схеме действий, навязывающих прогресс. В действительности она мыслит не иначе, как стискивая, замешивая, будучи активной. Если она не становится сильнейшей, когда раздражается оттого, что побеждена, погрязла и увязла в клее, она перестает быть рукой и становится какой-то оболочкой, покрытой кожей. В таких случаях она может страдать от вязкого, как страдают нос, щека или предплечье. Она перестает быть завязывающей силой. И сама уже ощущает близость развязки. Весьма забавно констатировать, что тот, кто боится вязкой материи, увязает в ней повсюду. И, разумеется, пассивная рука больше ничего не воображает. Она вновь впадает в состояние «экзистенциалистского переживания»; и тогда от соприкосновения с вязким рука может ощущать регрессии, познавать мазохизм присосок, головокружение от аннигиляции. Такова экзистенция, но творческое воображение стремится к иной. Материальное воображение в конечном счете является частью не феноменологии, но, как мы продемонстрируем для массы случаев, динамологии. Силы, ощущаемые при переживании, воспринимаются воображением как динамология, так что воображение ощущает само себя как динамогению. Если бы мне во что бы то ни стало требовалось пережить клейкое, я бы сам превратился в клей. Я бы – упаси Боже! – расставлял в кустах клейкие ветки для птиц, насвистывая на свирели лицемерные песни.

Чтобы пережить детальную, мелочную агрессивность, задающую меру реактивности человеческой экзистенции, достаточно перечитать в книге Мориса Женевуа[128] «Раболио» страницы, посвященные клейким ловушкам (рр. 138–139). Клейкими ветками, манками и свирелями при согласованиях, подавляющих первые впечатления, обозначаются экзистенции, подчиненные «экзистирующим». Как бы там ни было, этот пример подходит для различения мужского и женского бессознательного; или, скорее, агрессивно обращаясь с вязким, мы покидаем наиболее глубинные пласты бессознательного, бессознательное-тип[129], бессознательное, по сути своей женственное, и самым мягким из орудий труда следуем уже осознанному пробуждению мужской агрессивности. Мы вступили в сферу коварной, но уже цепкой воли, оборачивающей к собственной выгоде самые разнообразные силы. Так человек становится центром враждебности. Его колоссальная агрессивность не оставляет во вселенной сил ничего бездействующего. Стоит лишь обнаружиться какой угодно силе в какой угодно субстанции, как возникает первый вопрос: против кого и против чего она может действовать? Переживаемое человеком вязкое ищет врага. Динамизма вязкого не замечают, отдаваясь ему, словно жертвы.

Но мы-то, разумеется, опыт вязкого переживаем не с этой стороны, и, если бы нам понадобилось дать легкий набросок вязкой вселенной, мы предпочли бы вспомнить время приготовления варенья. Вот полными супницами вишни, из которых вынуты косточки. Пальцы уже слегка липнут, а это приятный признак зрелости ягод. Затем в большом позолоченном котле высветляется сок. Розовая разливательная ложка, жужжат осы… Если сюда войдет праздный человек, все покажется ему вязким, неприятно клейким, кухня – загроможденной, и он посчитает ее грязной в то самое время, когда столько предметов в ней сопричастны эстетике сиропа. Однако, чтобы не выглядеть так, будто мы расхваливаем свои таланты приготовителя варенья, попросту перепишем одну страницу из Джозефины Джонсон, и эта страница покажет нам должную динамику. В разгар лета молодая женщина суетится перед пылающей кухонной плитой. Она видит, как вишни превращаются в

красивый красный обильный сироп. Она неистовствует вокруг кастрюль, пробуя и разливая жидкость, кричит «но!» и «тпру!» вишням, убегающим из кастрюль, и при этом одной рукой льет парафин на банку, а другой помешивает варенье, нюхая крепкий запах подгоревшего сока, черной массой облепившего плиту там, где содержимое кастрюль перелилось через края. Не знаю, от чего это зависело, возможно, от ее здоровья, просто-напросто от избыточного здоровья, которое тоже переливалось через край или излучалось вовне подобно жару этих перегруженных плит.

(Johnson J. Novembre, р. 122)

Здесь мы ощущаем, что хозяйка находится в центре своей деятельности, осознавая активную силу: вязкое, липкое и клейкое теперь против нее бессильны.

И вот человеческое существо предстает как противобытие по отношению к вещам. Речь идет уже не о том, чтобы встать на сторону вещей, но о том, чтобы вещи обвинять. В диалектике убожества и гнева против убожества, которое заключается в увязании в клее, пробуждается освобождающий гнев. В одном месте из Якоба Бёме мы читаем о человеческой воле во второй позиции, об этой воле как ответе, производящем противобытие:

Если воля существует в сумеречной тревоге, она заново образует для себя некую вторую волю, чтобы выскользнуть за пределы тревоги и породить свет; и эта вторая воля представляет собой эмоциональную основу, из которой мысли восстают против пребывания в этой тревоге.

Благодаря стремительному циклическому процессу бытие дегтя заменяется противобытием руки. Если охарактеризовать деготь с человеческой точки зрения, его можно в этом случае назвать волей к «вылезанию из смолы» (dépoisser). В трудовом психоанализе воля творит себе оружие из того, что казалось естественным оскорблением, наносимым субстанцией. Зажатый в перчатку сапожника, из липкого деготь делается просмаливающим. От дегтя скрипит просмоленная нить. Он становится агрессивным вяжущим средством, коварно сражается против влажности, навязывая новое качество древесине. Еще раз рабочий укротил субстанцию. Таков урок Якоба Бёме, сапожника, «дегтедробителя». И урок этот настолько отчетлив, что автор превращает его в источник своих высочайших сравнений. Когда субстанцию укрощает