еще более глубокие корни. Всякое творение означает преодоление страха. Творить означает распутывать страх. Когда нас приглашают сделать новое усилие, мы перестаем дышать. Тем самым накануне любого ученичества возникает своего рода трудовая астма. Бригадиры и инструменты, загадочный материал – все вместе становится объектом тревоги. Но труд в самом себе содержит собственный психоанализ, психоанализ, который может распространить свою целительность на все глубины бессознательного. «Интегрировать дышащего отца»? А почему бы не интегрировать кузнечные мехи? Разве медленное и глубокое дыхание мехов в кузнице не дает моторной схемы дыхательного упражнения? Разве нельзя принять ее за образец сразу и интровертивного, и экстравертивного дыхания? Ибо это дыхание работает, активизирует огонь; это дыхание что-то добавляет к пылающей материи. Когда алхимик раздувал свое пламя, мехи привносили начало сухости, средство борьбы с коварными слабостями текучести. Для грезящего всякое дыхание представляет собой дуновение, заряженное флюидами.

Этот ониризм вещей приводит в порядок разрозненные грезы в бессознательном труженика и облегчает вовлечение в работу. Целая часть драмы Г. Гауптмана[168] «Потонувший колокол» одушевлена символической энергией кузницы:

Я исцелен, я омолодился! Я ощущаю это всем телом… Чувствую это в предплечье, ставшем железным, и в ладони, сжимающейся и раскрывающейся в пустоте воздуха подобно ястребиному когтю; она полна нетерпения и творческой воли.

(Trad. Herold, р. 145)

Этот железный коготь – поистине щипцы, которые лежат на наковальне и предлагают себя для работы. Это напряженная воля к стискиванию, к схватыванию неколебимой рукой, к держанию. Существо труженика обновляется своего рода осознанием инструмента, волей к как следует оснащенному труду.

VII

Эта рука, динамизированная безотказно действующими щипцами, рука, вовлеченная в трудовой процесс,– вот она уже не боится ожогов. К тому же корыто с водой обещает помощь от ожогов, что поэтично выражает Герхарт Гауптман: «Скорее к корыту! Водяной освежит тебе пальцы зелеными водорослями» (р. 168). По корыту водяной скользит в логово огня. Материальное противоречие закалки наделяется здесь таким количеством субстанциальных и динамических образов, что нам необходимо войти в некоторые подробности.

Кто же не слышал криков – криков отчаяния или ярости закаленной стали, скрежещущих звуков горячего железа, на которое нападают глубинные воды?

Нагнетают, мехи раздувая…

Воздух одни, шипящую медь окунают другие

В воду…[169]

Это внезапное поражение огня с легкостью вовлекает в игру великую диалектику садизма и мазохизма. Так на чьей вы стороне – на стороне огня или воды, мужского или женского начала? И благодаря какой инверсии ценностей вы говорите о хорошо закаленной стали как о символе непобедимых сил?

Впрочем, слишком уж много грез рождается во мне, когда я припоминаю свойства воды. Я не могу быть беспристрастным в этой невероятной битве между огнем и водой. Она к тому же напоминает мне о раскаленной докрасна кочерге, которую погружали в пенящееся вино. Это железистое лекарство в ту пору было снабжено всеми своими целительными свойствами. Оно исцеляло все – и тело, и дух,– и уже исцелило воздействием грандиозных образов склонного к грезам ребенка. Достаточно было открыть старую книгу, чтобы убедиться, что красное вино, погасившее раскаленное докрасна железо, одерживает верх над хлорозом. Еще у Шапталя можно прочесть:

Железо – единственный безвредный металл, оно имеет такое сродство с нашими органами, что предстает одним из их элементов. Его воздействие, обобщенно говоря, сводится к укреплению[170].

В непосредственной близости от этих грез о раскаленной докрасна и погруженной в вино кочерге можно расположить долго существовавший алхимический метод металлических вод, получаемых путем гашения нагретых металлов. Это метод изготовления тинктуры ради медицинских целей[171].

Идеал «железного здоровья» получает здесь глубинный субстанциальный компонент, компонент, который в нашем столетии уже не играет с метафорами охлаждения[172]. Но мы должны вновь пережить его, если желаем уразуметь все осмысления, происходящие в кузнечном деле, великом ремесле, обладающем динамической и субстанциальной целебностью.

Если к тому же мы пожелаем восстановить дорогу грез, которые подготовили открытие стали, мы, возможно, увидим, что это техническое достижение многим обязано первообразам. Между тем, чтобы ступить на этот путь грез, необходимо отбросить точки зрения, преждевременно ставшие объективными и рассудочными; только на отдыхе рационализм может отважиться на такие грезы.

Следуя первообразам, не подчеркиваем ли мы благотворные качества закалки, вызывая на поединок стихии огня и воды, раскаляя до ослепительной белизны цвет красного железа, но зато замораживая свежую воду, помещая в корыто эту холодную, переохлажденную воду, добытую из глубокого источника, из бездонного источника, который описан в сказках и мифах, но который – если хорошенько поискать – мы всегда найдем в тени в соседнем лесу. Тогда мы повсюду – в пламени и в воде – разместим богов и поймем, что закалка представляет собой их битву.

Однако же придадим более скромную форму нашим материальным грезам и займемся поисками изобретательского смысла для этой битвы стихий.

Большинство историков науки и техники презирает «незрелые» грезы как вздор. Они сразу же начинают ссылаться на полезное познание, которое, на их взгляд, санкционирует ясные опытные знания. С их точки зрения железо закаляют оттого, что понимают, что благодаря закалке железо приобретает эластичность и жесткость. Но как же люди смогли решиться на это приключение? Некоторые страницы «Словаря по технике» Фельдхауса пронизаны ярко выраженными симптомами этого наивного позитивизма, этого скороспелого материализма. Своеобразный поверхностный материализм маскирует материализм глубокий и грезовидческий. В статье Aberglaube in der Technik («Суеверия в технике») Фельдхаус удивляется тому, что в книгах изобретателей в Средние века встречаются самые безумные суеверия[173]. Он различает три сорта такой литературы: книги эрудитов, книги физиков и книги изобретателей.

В отношении книг эрудитов Фельдхаус соглашается с тем, что сказанное в древности многократно повторялось. К примеру, он благоволит к пересказу мнений Плиния, хорошего резюме сплетен (on-dit) о Природе.

Что касается физиков аристотелического Средневековья, Фельдхаус, кроме прочего, считает, что они замыкались в своих теоретических предрассудках. По их мнению, утверждает Фельдхаус, опыт – это всего-навсего побочное обстоятельство (à-coté); поддержание доктринальных идей и их нанизывание якобы было идеалом, который мог подчинить себе все, даже опыт.

А вот на книгах изобретателей терпение Фельдхауса иссякает: «Так не могло быть у изобретателя, работавшего руками». По мнению изобретателя, труд подавлял грезы. Но в таком случае как объяснить наличие в технических книгах Средневековья явно неработающих рецептов? Это может быть, полагает Фельдхаус, всего лишь способом вуалирования тайных рецептов, передававшихся от учителя к ученику,– способом, каким посвященные насмехались над ошеломленным вниманием профанов. Значит, у мастерской были свои