розгу главным средством воздействия на крепостных. По его мнению, «56 розог не могут даже ребенка изувечить», а наказание в 4 тысячи шпицрутенов, которое полагалось солдату за первый побег из полка, «никто не осмелиться назвать бесчеловечным».

Автор пространных записок барон Врангель описывал и вовсе изуверский случай: «…наш сосед, некто Ранцев, побочный сын графа Воронцова (в восемнадцатом столетии было в обычае давать своим побочным детям свою фамилию, урезывая первый слог), тоже слыл за жестокого помещика. Отец давно добирался до него, но ничего, как предводитель дворянства, сделать не мог, явных улик против него не было. Но он, хотя постоянно проезжал мимо его дома, никогда к нему не заезжал.

При проезде однажды чрез его деревню у нас сломалась рессора. Прибежал Ранцев и просил переждать у него в доме, пока поправят, и мы сделались у него невольными гостями.

Нас поразило, что его люди ходят точно балетчики, все на цыпочках. Отец приказал узнать, что это значит. Оказалось, что Ранцев, у которого уже много крестьян было в бегах, для предосторожности приказал всем дворовым каленым железом обжечь пятки и в рану положить конский волос.

Ранцев был взят в опеку».

В Тамбовской губернии князь Юрий Николаевич Голицын (1823–1872), предводитель дворянства, порой приказывал за провинности давать своим крестьянам до тысячи ударов, а потом к ранам прикладывать едкие шпанские мушки. О его изуверствах обильный материал собрал тамбовский краевед Иван Иванович Дубасов (1843–1913). Вот что пишет он в своих «Очерках по истории Тамбовского края»: «…Многие местные крепостники диким своим самосудом напоминали простому народу тяжкие времена Монгольского ига. К числу таких лиц нельзя не отнести известного князя и певца Ю.Н. Голицына. Пылкий, избалованный барскою обстановкой и вовсе не умевший сдерживать своих аристократических порывов, этот князь приказывал иногда давать своим провинившимся крестьянам по 1000 ударов и потом к избитым местам прикладывать шпанские мушки. А когда не хотелось ему развлекаться сечением своих крестьян, он ставил их в маленькую башню на крыше барского дома и держал там, несмотря ни на какую погоду, по несколько суток без пищи. Желая иной раз поглумиться над своими дворовыми, князь собственноручно мазал их дегтем или смолою. Мазал он стариков, не щадил также женщин и детей.

Нередко приходила ему фантазия наказывать крестьян при более или менее торжественной обстановке. Так, однажды он созвал к себе всех своих крепостных девушек и в их присутствии приказал сечь одну из них, а сам в это время играл на биллиарде. Сечение продолжалось целый час, и результатом его было то, что изувеченную крестьянку немедленно после экзекуции приобщили», – то есть причастили, как умирающую.

«Кое-когда князь Голицын впадал в игривый тон и в таком случае позволял себе относительно крестьян самые бесцеремонные выходки. Например, в таком роде. Крестьяне его, положим, только что возвратились с поля, с его барщины. Им, разумеется, отдохнуть бы следовало, а Голицын прикажет для потехи ударить в набат, и вот все усталые труженики, по заведенному раз навсегда обычаю, принимаются без толку скакать по селу из конца в конец. Барин смотрит на все это и потешается, а в заключение потехи прикажет разобрать чью-нибудь крестьянскую избу. “По крайней мере, – говаривал он при этом, – не даром скакали по селу, все-таки хоть немного похоже на пожар”».

Дурасов упоминает и другие гнусные забавы сиятельного князя: «Нисколько не жалея своих крестьян, с которых он брал по 30 рублей оброку и в то же время отнимал у них землю, Голицын не щадил и женской стыдливости своих крепостных. Случалось, что он приказывал сгонять всех своих крестьянок в реку, при чем присутствовал и сам лично, а затем они в прародительском виде должны были бегать по селу».

А между тем князю Голицыну принадлежит несколько оркестровых сочинений, в том числе фантазия «Освобождение» (1861) в честь отмены крепостного права в России.

«Добрые» помещики

Дворяне на полном серьезе считали себя людьми иной породы, нежели их крепостные крестьяне. Они относились к своим крепостным как к «быдлу» – рабочему скоту. Журнал екатерининского времени «Трутень» даже советовал такому помещику «всякий день по два раза рассматривать кости господские и крестьянские до тех пор, покуда не найдет он различие между господином и крестьянином».

«Ему наш брат крестьянин – хуже собаки!» – говорили крепостные о своих барах. И даже те из помещиков, которые не издевались садистски над крестьянами, нисколько не уважали землепашцев.

Вот весьма примечательная сценка, взятая из рассказов Елизаветы Яньковой, записанных ее внуком Дмитрием Благово. На этот раз речь не о наказаниях, а всего лишь об отношении помещиков к крепостным, которых явно не признавали за полноценных людей.

«Раз на перепутье из деревни нашей в Липецк заехали мы к Бершовым, пошли в сад. Это было в конце августа. Хозяйке захотелось моих детей угостить яблоками, которые не были еще сняты. За нами бежало с полдюжины полуоборванных босоногих дворовых девчонок.

– Эй, Машка, Дашка, Фенька, – крикнула хозяйка, – полезайте на деревья, нарвите поспелее яблочек.

Девочки как-то позамялись, выпучили глаза и не знают, как им лезть…

– Чего вы смотрите, мерзавки, – прикрикнула на них Бершова, – живо полезайте: холопки, пакостницы, а туда же робеют… подлые…

– Что ты, матушка, как их нехорошо бранишь, – говорю я ей, – и в особенности при детях…

– Ах, матушка, – говорит Бершова, – чего на них глядеть-то, разве это люди, что ль, – тварь, просто сволочь… ведь это я любя их…»

Заметьте: «детьми» рассказчица называет только своих дочерей, а крепостные девочки оказываются вне возраста. Для крепостницы они – «тварь, просто сволочь». И крестьянские девочки не знают, как залезть на дерево, значит, им самим лакомиться яблоками строго запрещено.

При этом рассказчица называет Бершову «доброй женщиной», только «дубоватой».

Об еще одном самодуре-помещике упоминает крестьянин-мемуарист Фёдор Дмитриевич Бобков, дворовый человек штабс-капитана Глушкова. Он рассказывает, как еще мальчиком его определили в дворовые и повезли в Москву, где постоянно жили его господа: «Когда мы въехали в Медвежий переулок, Кондаков снял шапку и слез с саней.

– Слезай и снимай шапку, – скомандовал он. – Видишь тот дом вдали? Это господский.

– Да ведь далеко. Мы бы во двор въехали.

– Молчи. Исстари ведется, что на господский двор мужики должны входить пешком и без шапки».

А ведь помещики Глушковы считались добрыми, заботящимися о своих людях!

За неснятие шапки можно было дорого поплатиться. Тот же Бобков рассказывает, как помещик Сабуров «выпорол в части трех мужиков за то, что они не сняли шапки перед проходившей через двор его любимой экономкой. На оправдание их, что они не узнали ее, так как она была закутана платком, им было сказано, что после порки они будут узнавать ее и в том случае, если на ней будет сотня платков. А экономка-то сама из крестьянских девушек. Хороша», – то есть она была любовницей помещика и находилась на особом положении. Обратите внимание на фразу: «выпорол в части». Жившие в городе помещики собственных палачей не держали, а могли отправлять своих крепостных в полицейскую часть для наказаний. При этом никакого суда или обвинения не требовалось, достаточно было указания помещика.

Невероятной самодуркой была мать писателя Ивана Сергеевича Тургенева – Варвара Петровна. «В ней текла кровь Лутовиновых, необузданных и, в то время, почти полновластных бар. Род Лутовиновых был когда-то знаменит в уезде и в губернии помещичьим удальством и самоуправством, отличавшими во время оно и не одних Лутовиновых», – писала о барыне ее приемная дочь Варвара Житова, в то же время замечая, что Варвара Петровна «своими помещичьими правами… никогда не пользовалась так грубо, жестоко, как это делали другие». «То было время – то были и нравы», – вздыхала Житова.

В своем поместье Спасское-Лутовиново Варвара Петровна почитала себя владыкой. Надо сказать, что физически истязать своих людей у нее было не в обычае, она издевалась над ними более утонченными способами. Это именно мать Тургенев вывел в образе барыни в повести «Муму»: Варвара Петровна действительно приказала своему дворнику утопить его любимую собачку.

А когда у барыни болела голова, все в доме должны были ходить на цыпочках и не производить никаких звуков: беззвучно открывать ящики, ни в коем случае не греметь ключами… Однажды по причине мигрени Варвара Петровна даже запретила праздновать Пасху: ее раздражал колокольный звон.

Воспитанница Тургеневой Варвара Житова писала: «Замечательная черта была в характере Варвары Петровны: лишь только она замечала в ком-нибудь из прислуги некоторую самостоятельность, признак