На обратном пути, идя по воде, озерной дорогой, неутомимый итальянец посетил Повенец, Олонецкий край и Старую Ладогу.

Однажды вечером, сидя у костра, в густом, спасающем от комаров дыму, он писал в далекий Милан герцогу Галеаццо Мария:

«...находясь снова в великом государстве, в городе славнейшем и торговом, я выехал на 1500 миль[6] далее, до города, именуемого Ксалауоко[7], в расстоянии 5000 миль от Италии...

Если твоей светлости угодно иметь великолепных соболей, горностаев и медведей, живых или убитых, могу тебе их достать сколько ни пожелаешь, ибо здесь родятся и медведи и зайцы, белые, как горностаи. В середине лета, в продолжение двух с половиной месяцев, солнце вовсе не заходит, и когда оно в полночь на самой низкой точке, то оно так же высоко, как у нас в 2—3 часа дня».

Север поразил архитектора своими густыми смешанными лесами, бесконечными реками и речушками, мягким мхом под ногами. В чаще леса, далеко друг от друга, стояли небольшие деревушки. Русские плотники строили свои жилища из дерева, без единого гвоздя, пользуясь только топором. Обтесав стволы могучих елей и сосен, укладывали их четырехугольником. Врубая одно бревно в другое, крепили углы. Связанные в четырехугольник бревна образовывали венец, а несколько венцов, положенных друг на друга, — клеть, то есть бревенчатый дом. Из-за огромных сугробов зимой и непролазной грязи весной и осенью строители устанавливали дома не прямо на земле, а на пеньках с обрубленными корнями.

Иногда, для тепла, дом строили в два яруса. Первый, нежилой ярус, подклеть, служил кладовой. Там стояли телеги, сани, находился склад хозяйственных инструментов. Там же помещался и домашний скот. А люди жили в теплых горницах клети — верхнего яруса. Дома украшались столбиками, узорами, затейливой резьбой на фронтонах, дверях и наличниках окон. Узоры — цветы и еловые ветки...

Необычными показались итальянцу и крыши. Чтобы они могли выдержать большие снега и обильные дожди, русские строители делали их крутыми и высокими и покрывали небольшими деревянными дощечками — чешуйками. Концы дощечек обрубали то в елочку, то в стрелку. И стоящие среди густых еловых лесов дома сами напоминали елки, высоко поднявшие вершины и круто опустившие ветки к земле.

Деревянные церкви в маленьких деревушках представляли собой ту же клеть, только увенчанную небольшой главкой — луковицей. Большие деревянные соборы в селах подымали на сорок метров восьмигранную башню, крыша которой напоминала большую палатку—шатер (откуда подобная архитектура и получила название «шатровой»). Над деревянным крыльцом нависала крыша в форме кокошника. Нигде в мире не встречал Фиораванти такой архитектуры...

Соловецкий монастырь.

Дмитриевский собор во Владимире

БЕЛОКАМЕННОЕ ЧУДО. Еще до отъезда архитектора из Москвы Иван III посоветовал Фиораванти взять за образец владимирский Успенский храм. Чтобы познакомиться с этим храмом, Аристотель отправился в прославленную на всю Русь своим каменным зодчеством недавнюю столицу суздальских князей — Владимир. Там, на крутом берегу Клязьмы, два белокаменных собора высоко возносили в небо свои стройные, похожие на шлемы золотые главы. Стены были покрыты причудливыми каменными кружевами работы прославленных владимирских камнерезов. Рядом с небольшими деревянными домами города соборы казались грандиозными.

Войдя внутрь главного — Успенского — собора, Фиораванти остановился. На разноцветных майоликовых[8] плитках пола дрожали блики лампад. Проникая сквозь узкие окна, свет выхватывал из полумрака своды, столбы и стены, покрытые громадной фреской. Она изображала конец мира. Широкие, как бы небрежные мазки делали человеческие тела и лица живыми, почти осязаемыми. Стремительное движение каждой фигуры усиливалось вздымающимися кверху мощными столбами и закругленными арками храма. Легкие, гибкие, едва ступающие по земле фигуры словно парили в пространстве, и казалось, что вся роспись уносится под высокие своды, подобно звукам стройного хора.

Человечность образов фресок поразила итальянского архитектора. Художник сумел передать разнообразие характеров и душевного состояния людей. Их образы подкупали сердечной теплотой и обаянием.

Даже выросший среди прекрасного искусства Италии Фиораванти был восхищен талантом русского художника и немедленно осведомился у переводчика о его имени.

— Звали его Андреем Рублевым, — с гордостью ответил переводчик. — Сказывали про него, что он был человеком тихим и кротким, всех превосходящим в мудрости. Со товарищами он расписал Успенский храм в Звенигороде, Благовещенский собор Московского кремля, фрески и иконы в Успенском соборе во Владимире. Седины честные имея, расписал он собор Спасо-Андроникова монастыря, где место вечного успокоения и нашел...[9]

Размах, величие и одновременно строгая красота, замечательное умение строителей сочетать красоту храмов с природой и окружающим городом произвели глубокое впечатление на итальянского архитектора. Полный новых мыслей, он вернулся в Москву.

Успенский собор во Владимире.

АНДРЕЙ РУБЛЕВ. Деталь фрески Успенского собора во Владимире.

НАВСЕГДА... Четыре года под его руководством возводили московский Успенский собор русские каменщики и плотники. Кирпич обжигали в специальной печи, совсем по-новому устроенной за Андрониковым монастырем. Был он уже прежнего кирпича и такой твердый, что нельзя было его разломать, не размочив в воде. Известь растворяли как густое тесто и мазали железными лопатками. И все делали, впервые на Руси, в кружало да в правило[10]. А на третье лето, дойдя до подсводной части, муроль Аристотель, чтобы доставлять камень и кирпич наверх, придумал колесо, которое веревками волокло тяжести. И, когда летом 1479 года сняли леса, москвичи пришли в восторг. На кремлевском холме возвышалось здание строгой и торжественной архитектуры. Увенчанный пятью золочеными куполами, собор был виден с различных точек Москвы, и, хотя он был совсем невелик, снизу, из города, он казался громадным.

Белокаменные стены оживлялись пилястрами, поясом арочек и узкими щелевидными окнами. А внутри собора расписанные фресками и украшенные мозаикой столбы поддерживали своды просторного зала, пол которого был вымощен мелким камнем.

Многое в Успенском соборе напоминало древнерусское зодчество, но в то же время он не был простым повторением владимирского храма. Талантливый архитектор сумел сочетать достижения мастеров своей родины с наследием древних строителей гостеприимно принявшей его страны.

Через несколько месяцев, когда Фиораванти собирался уже в обратный путь, на родину, Иван III неожиданно вызвал его к себе. Переводчика не было, да Аристотель в нем больше не нуждался. За четыре года он научился неплохо говорить по-русски.

— Послушай, муроль, — сказал Иван, — шлют мне письмо из города Болоньи. Наказывают тебе ворочаться до дому. — Он замолчал и пытливо