Гейб упаковал бисквит с собой и положил кучу марципановой клубники в отдельный контейнер, чтобы она не растаяла, пока я шла до дома. Однако моего терпения хватило только до машины. Я откусила от пирожного несколько раз, сидя на парковке, в надежде, что знакомый вкус поможет справиться с эмоциями. Когда я подъехала к дому десять минут спустя, то уже была спокойна. Нервозность наконец решила меня ненадолго отпустить, и я вновь могла ясно мыслить. Но я всё равно зашла через задний вход, чтобы не столкнуться с мамой внутри дома.

Я свернулась в углу дивана в студии. Старые подушки идеально огибали моё тело, словно вовлекая в объятье. Достав наполовину съеденный бисквит, я высыпала на него клубнику. После первого укуса я открыла контейнер со взбитыми сливками и мысленно поблагодарила Гейба за то, что он знал, в чём я нуждалась. Клубника ощущалась как сладкий взрыв на языке, а бисквит был настолько маслянистым и воздушным, что практически таял во рту. Пока ешь такое пирожное, грустить просто невозможно.

Однако моя отсрочка длилась недолго. На телефоне завибрировало оповещение, напомнив, что я не могла прятаться от мира вечно.

Я всё ещё не отошла от ссоры с мамой, так что настроения обсуждать это с Августом у меня не было.

Он подловил меня. Мне правда хотелось поговорить с ним. То, как Август воспринимал мир, позволяло взглянуть на вещи другими глазами. Может, его мнение могло помочь мне понять, что делать дальше. Как двигаться дальше, когда всё, что я знала о любви, оказалось ложью.

Когда телефон зазвонил, я ответила.

– Это не значит, что мы помирились, – выпалила я.

Август засмеялся, и это напомнило ощущение холодной мази на горячей коже.

– Я даже не мечтал об этом. Но серьёзно, как ты? Измена твоей мамы звучит… паршиво.

У меня невольно вырвался резкий смешок.

– «Паршиво» – это ещё мягко сказано. Она изменяла папе. У неё было свидание ровно в тот день, когда его не стало. Но есть ещё вишенка на торте: она спала с его лучшим другом, который теперь вернулся в её жизнь, и они оба всё ещё влюблены друг в друга. Как будто смерть моего отца была всего лишь тринадцатилетней задержкой их счастья.

– Вау. Должен сказать, я не ожидал такого. Неудивительно, что тебе нужно было выговориться хоть кому-нибудь, даже мне.

– Как я вообще могу простить её?

Как я могла продолжать верить в любовь, если мама нарушила буквально каждое правило.

– Попробуй представить себя на её месте. Как думаешь, она любила твоего отца?

Пару дней назад я бы сказала «да» не сомневаясь. Точнее, я бы вошла в режим Халка, если бы хоть кто-нибудь посмел намекнуть, что это не так. Теперь же меня одолевали сомнения.

– Наверное, да?

– Ты считаешь, что она намеренно хотела причинить ему боль, влюбившись в другого человека?

– Нет.

Мама, очевидно, приняла плохое решение, но она не была плохим человеком.

Август вздохнул, словно его немного раздражало, что он должен был задавать настолько простые вопросы с такими очевидными ответами.

– По-твоему, она сожалеет о том, что была с другим, зная, как это могло повлиять на твоего отца?

С таким же успехом мы могли разговаривать об Августе. Я убрала остатки пирожного. Желудок сжался, и я не могла больше есть.

– Я думаю, ей жаль, но это не отменяет того, что это произошло. Или что она всё ещё любит Алекса, хочет она того или нет.

– Может, тебе следует простить её, потому что люди не выбирают, в кого влюбляться. Звучит так, будто она пыталась, но у неё ничего не вышло. Теперь ей просто придётся смириться со своими чувствами, как и тебе, – сказал он. Его голос был тихим, почти умоляющим. Словно от моего ответа зависела его судьба.

– Что, если я не смогу? – спросила я, не выдерживая давления.

– Тогда, мне кажется, что для той, кто так сильно хочет показать любовь миру, ты совсем её не понимаешь, – ответил Август.

Может, он был прав. Может, видеть любовь и понимать её – это не одно и то же.

Как и чувствовать её.

Я бы хотела сказать Августу, что он ошибается. Что он ничего не понимал. Откуда он мог знать, если он целовался с той, кто не была его девушкой? Но из нас двоих именно Август состоял в серьёзных и (почти) постоянных отношениях. Он имёл практический любовный опыт, а у меня было лишь сердце, полное фантазий.

Вот почему моё портфолио казалось таким скучным. Я не знала, каково это. Влюбиться. Испытать боль разбитого сердца. Пока я не откроюсь этим эмоциям, мне не удастся заставить людей почувствовать связь с моими фотографиями так, как мне хотелось. Не говоря уже о моём сердце.

Я выключила все лампы, кроме одной, чтобы мама не знала, что я здесь. Я не была готова с ней разговаривать. Несмотря на непробиваемую логику Августа, я не знала, смогу ли я простить её. Может, отдавшись любви, я бы смогла понять. Взяв банки с образцами краски, я встала над столом в небольшом кругу света и начала пристально всматриваться в портрет Рена. Поза была статичной, но вокруг него пульсировали душевные переживания. Полдюжины оттенков бирюзового, от маслянистого тёмно-зелёного до нежнейшей морской пены. Местами проглядывали полосы меди и розового золота – его любовь к Лане была крепка в этом водовороте. Я смешивала разные краски, стараясь максимально приблизить цвета к тем, что видела. А затем я рисовала.

И рисовала.

И рисовала.

Пока каждая фотография в моём портфолио не стала такой же яркой и хаотичной, как любовь или боль, которые я видела.

Наверное, в этом и состояла суть искусства: создать не что-то идеальное, а то, что отразит переживания, о которых многие могли даже не догадываться, пока ты не выплеснешь все свои эмоции.

Оставалось лишь надеяться, что этого было достаточно.

Глава 28

Правило любви № 13:

Любовь может преодолеть любые проблемы, если вы настроены их проработать.

Мамина ложь об отношениях с Алексом и её глупые любовные правила запудрили мне мозги, а я, в свою очередь, неосознанно сделала то же самое с другими. Теперь нужно было как-то это исправить.

Если я вообще могла это сделать.

«Мальчишки-печенюшки» – это нейтральная территория, поэтому, когда я спросила у Ланы и Рена,