Сколько можно врать самим себе?!

– Мужики! Мне ведь надо переодеться, не в рясе же в кабак идти! – сказал Выдрин. – Ты, Потёмкин, недалеко от истины ушёл, это я, как бывший коммунист, признать должен. Недавно вот ездил я в колонию для трудновоспитуемых… Целый час им мораль читал да про Бога. Оставил целую пачку Библий, чтобы хоть что-то читали. Перед отъездом зашёл в их туалет – лежит Библия на подоконнике, и уж несколько страниц выдрано на подтирку… Богохульники, одно слово…

Свернули к церквушке. Выдрин у порога зацепился ногой за какую-то железяку и так вкусно и от души выматерился (крестясь, правда), что Потёмкин невольно улыбнулся.

Пока Выдрин переодевался в закутке, Иван оглядел расписанные изображениями святых стены. На столике обратил внимание на скреплённые листы бумаги, взял, вчитался.

Заголовок под крестом гласил: «Исповедь», а под ним под номерами:

Не верил в Бога, в Святую Соборную Апостольскую Церковь.

Сомневался в существовании Бога, грешил маловерием, неверием.

Отрекался от Бога (перед людьми, мысленно).

Не верил в Святое Писание.

«Это что же, вопросы, которые священник должен задавать на исповеди? – сообразил Иван. Посмотрел на последний, под номером 291. – Ого!»

А глаза сами выхватывали со страниц:

Богохульствовал, насмехался над какой-либо святыней.

Сам рассказывал или слушал богохульные шутки, стихи, анекдоты и смеялся и других вводил в грех.

Пел и слушал богохульные песни.

«Это что же, анекдоты слушать – грех?» – удивился Потёмкин.

Вступал ли в пионеры, комсомол, партии, профсоюз и др.?

Ходил ли к мемориалам, памятникам, вечному огню (в т. ч. во время бракосочетания), возлагал ли цветы?

«Ну это уж слишком! Что же, и к Вечному огню на День Победы ходить нельзя?»

Справлял ли языческие праздники (Новый год, 8 марта, 7 ноября, 1 мая)?

Смотрел ли телевизор (если отец лжи – диавол, то его пасть – это телевизор, из которого течёт поток лжи): телесериалы, боевики, ужастики, порнографию?

Посещал ли Музей Ленина? Сколько раз?

«Ну был один раз, и что? В этом тоже надо на исповеди каяться?» – всё больше начинал заводиться Иван.

Верил ли школьной пропаганде, что царский режим – кровавый?

Иван быстро пробежал глазами ещё пару страниц, а глаза выхватывали из текста:

Разговаривал до утренней и после вечерней молитвы.

Не носил на себе креста по небрежению или стеснялся.

Ложился на постель ногами к иконам.

Портил воздух в храме.

Имел с кем-нибудь вражду, ссору, злобу, ненависть и не хотел мириться, просить прощения.

Ругался, сквернословил, матерился (значит, материл Царицу Небесную, мать Церковь и свою родную мать).

«Почитать бы это в батальоне мужикам, вот было бы смеху…» – подумал Потёмкин.

Не молился за нападающих, обижающих тебя.

Презирал и осуждал начальство и власти («Начальство от Бога поставляется», – говорит преп. Серафим Саровский).

Пьянствовал, упивался до опьянения, до рвоты.

«Ну а это с кем из мужиков не бывало?..»

Играл ли в карты и другие азартные игры?

Не помышлял ли о ком блудно?

«Что же теперь, и на баб не смотреть?!»

Сколько было партнёров?

Участвовал ли в групповом сексе?

Выдрин накрыл листы рукой:

– Дай сюда! Тебе нельзя!

– Это что, ты такие вопросы всем на исповеди задаёшь? Да это же похлеще парткома будет!

– Не все, конечно, задаю, по обстановке.

Они вышли из церкви и направились к ближайшей закусочной в переулке.

– По сколько будем брать? Грамм по двести сразу? – спросил Рыжов.

– Я сначала пива, – сказал отец Александр.

Потёмкин с удивлением смотрел, как тот жадно осушил бутылку – она ушла в его солидный живот за какие-то мгновения. Отец Александр вкусно крякнул и вытер ладонью прокуренные усы.

– Да, чувствуется тренировка в немецких гаштетах… – улыбнулся Иван.

«Как изменилась жизнь…» – вздохнул Иван и невольно вспомнил, как у них в батальоне, в Афганистане, проходило единственное на его памяти отчетно-выборное партсобрание. Комбат сидел в майке и трусах, замполит Ерофеев, правда, одетый. Начштаба Галиев и зампотех Вашкевич пришли поддатые, но немножко. Коммунисты набились в палатку, сели все.

Комбат начал:

– Давай. На повестке два вопроса. Первый – отчёт секретаря парторганизации, то есть меня. Второй – выборы секретаря первичной парторганизации второго танкового батальона. Кто за то, чтобы утвердить повестку дня? Утверждаем, ну её на хер. Так. Что по первому вопросу? Нехер слушать, всё знаем, удовлетворительно, всё хорошо. Протокол потом напишем. Кто против? Есть кто против?

Все в палатке дружно:

– Никак нет!

– Пиши: все за. Давайте ко второму вопросу. Какие кандидатуры будут по выдвижению секретаря партийной организации?

Иван с друзьями-лейтенантами сидел в углу. Привык, пока учился, что партия – наш рулевой, а тут всё так опошляется, всё так просто…

– Кто вторая кандидатура?

Ротный Майстренко:

– Я предлагаю майора Вашкевича!

– У меня самоотвод!

– Какой, на хер, самоотвод! Молчи, товарищ майор! Ещё есть кандидаты? Веди собрание, капитан.

Встал замполит батальона капитан Ерофеев:

– Я должен напомнить, товарищи коммунисты, что несколько кандидатур выставляется! Но коли одна кандидатура поступила, значит, за одну будем голосовать.

Комбат:

– Ведите собрание!

– Товарищи коммунисты, поступила кандидатура…

– Я не могу, у меня самоотвод!

– Товарищ коммунист Вашкевич, вас никто не спрашивает!

Комбат встаёт, грузный, в майке, трусы семейные, синие:

– Ну что, товарищ Вашкевич, я вас поздравляю с назначением вас секретарём парторганизации. И смотри у меня, блять…

Замполит вдруг вспомнил:

– А кто протокол будет писать? Надо выбрать!

Комбат:

– Нехрен выбирать, вон Галиев был секретарём, а сейчас писарем будет при нём. Всё, заканчивайте.

Так партсобрание и провели.

Только выпили по первой, как к ним за столик, со своим стаканом и бутербродом с селёдкой, подсел отставник из их гарнизона майор Жбан. Толстенький, под стать фамилии, с длинным носом, ушки топориком. Прославился он на весь гарнизон как бабник, не пропускавший ни одной юбки, однажды выскочившим изречением «Если бы я был женщиной, я бы хуй изо рта не выпускал» и поэмой собственного сочинения, которая начиналась так:

Ты элегантно вводишь во влагалище

Упругий член с одною парою яиц,

Потом галантно оседаешь на седалище,

Касаясь ляжками упругих ягодиц…

Жбану, чувствуется, требовалось излить душу. Сбиваясь на ненужные подробности, отхлёбывая глотками водку, словно чай, он стал рассказывать, как его жена привела в дом какого-то работягу с наколками, они спят в открытую, и всё это на глазах дочерей.

– Что делать-то, мужики? – вдруг тихо спросил Жбан.

– В милиции был? – спросил его Выдрин.

– Участковый сказал, что пока нет тела, не будет и дела… Подрались с ним, так дал по рёбрам, что в больницу ходил…

Потёмкин хорошо знал эту пару. Благоверная Жбана была намного его младше, имела дочь от первого брака, жадные на мужиков глаза и не самую лучшую репутацию.

– Нехрен было вообще на ней жениться, Толя, – сказал Иван. – Она у тебя кто по национальности?

– Мать – русская, отец – какой-то кавказец.

«Хотя при чём здесь национальность, – подумал Потёмкин. – И наши дуры на любую подлость способны…»

– Да, надо жениться только на своих, – с огорчением протянул Жбан. – Вот у моего старшего брата дочь, дура, вышла замуж за какого-то дагестанца и живёт теперь там, как в гареме. Внук его уже не наш… И я дочь свою теперь потерял…

– А у меня, мужики, дочка вообще за египтянина вышла, – сказал грустно