ранам. Он хочет закрыть слезящиеся глаза, но не может, сучья уже проросли в веки, шипы проникли в череп, ощетинившиеся хищными побегами почки разрывают мозг. Его распятое в ветвях тело бьется в агонии. Скорченный спазмом желудок подкатывает к горлу, безжалостно сминая легкие, жидкий огонь растекается по кишечнику, но вездесущие лозы проникли и туда, безжалостно скручивая внутренности кусками раскаленной проволоки. Он кричит, но изо рта раздается лишь слабый писк. Лозы раздвигают, рот, крушат зубы, раскаленными гвоздями втыкаются в уши.

— Я ЗАПОМНИЛ, ТЕБЯ, НАСЕКОМОЕ. — От раздающегося, казалось со всех сторон голоса, дрожит земля. — ЗАПОМНИЛ. БОЙСЯ НОЧИ. БОЙСЯ ТЕМНОТЫ. БОЙСЯ ТИШИНЫ. БОЙСЯ, ВРЕМЕНИКОГДА ГРАНИЦЫ НАШИХ МИРОВ РАЗМЫТЫ. Я ИДУ ЗА ТОБОЙ.

Перевалившись на бок Август, с сипением втянул в себя воздух. Затекшее тело прострелила волна боли. Она началась снизу от пяток прошла по телу крушащей все на пути волной и вырвалась из глаз всполохом гаснущих звезд. Желудок свело, рот заполнился чем-то мерзким, кислым и липким, пахнущим гнилым мясом и желчью. Титаническим усилием, отбросив безнадежно тонкое, не способное защитить от ночного холода одеяло, воздвигнув себя на четвереньки, цу Вернстром бросив осторожный взгляд в дальнюю сторону воза — не разбудил ли соседей, отполз от заменяющего ему ложе комковатого, пахнущего прелым сеном и кислым потом тюфяка, и свесив голову с борта фургона сплюнул заполнившую рот желто коричневую дрянь.

Вокруг стояла ночь. Дуб, под которым располагалась стоянка, мерно шелестел потревоженными еле заметным ветерком листьями, принося запахи трав, папоротников, жирной земли и костра. Над лагерем царила тишина. Было довольно светло, только пару дней назад решившая пойти на убыль огромная, невероятно близкая, казалось, только руку протяни, луна раздвинув облака заливала лагерь холодным металлическим светом. Старясь не шуметь, юноша неловко соскользнул с фургона и сделав несколько шагов в сторону, скорчившись упер руки в колени.

Кошмар. Всего лишь кошмарный сон. Не первый, и видит пресветлый Создатель, судя по всему не последний.

Рука Августа будто обретя собственный разум сама собой полезла за пазуху. Неприятно исхудавшие, покрытые царапинами и ссадинами пальцы скользнули в потайной клапан сюртука, обломанные ногти впились в маслянистую массу отколупывая мельчайшие кусочки. Выпростав ладонь из кармана, Август принялся жадно обсасывать застрявшее под ногтями сгущенное спокойствие. Обжигающая, и в то же время замораживающая нёбо, пахнущая чем-то гнилостным, горькая масса растеклась по языку, проникла в пищевод, желудок снова стянуло судорогой, но барон этого уже не замечал. Дыхание кошмара становилось все дальше, страшный голос слабее растворяясь в окутывающем разум вязком тумане. Прорастающие в теле ветви, будто отступили, замерли, отделились от него стеной замораживающего душу льда. Облегченно выдохнув, юноша сел на траву и задрал голову к небу. Скорченное судорогой тело расслабилось. Дрожь сменилась приятной слабостью и теплом. Луна улыбалась в тридцать два зуба.

Как же это… быстро. Надо же… даже звезды видно.

Звезды действительно было видно. Холодные, глумливо подмигивающие, они прорвались сквозь тучи, то появляясь, то исчезая от чего казалось будто само небо смеется над юношей. Эта простая вроде бы мысль всколыхнула в душе Августа волну раздражения.

Они смеются. Все смеются. Все против него. Но он же не виноват, не виноват, не виноват. Это все из-за них, из-за этих двух девок он сейчас такой. Гребаная северянка. Это она. Это все она. Из-за нее он потерял замок. Владение. Имя. Право на наследство и даже называть своих детей, коли они будут именем своего рода. Потерял свою жизнь. Всю жизнь. Из-за нее, грязной варварки, вылезшей из грязной промерзшей норы наполовину животного, он оказался в этом богом забытом селе. Из-за нее он подставил шею сначала под клеймо инквизиторов, потом под вилы и косы озверевшей черни, а после будто этого мало, под клинки раубриттеров, и в конце концов схлестнулся с выползшей из легенд и сказок тварью изнанки. И где благодарность? Лишь издевательства, насмешки да угрозы. Он, мать его, герой! Настоящий герой! Это он вышел во тьму ночи и метнул гребаную бомбу в чудище! Это он разорвал тварь на куски! А гнусная варварка смеется ему в лицо. Это из-за нее он получил клейма, и навлек на себя проклятье. Это из-за гребаной дикарки он превратился в блюющего по ночам, боящегося сомкнуть глаза, вздрагивающего от каждого шороха, полуголодного бродягу, у которого из имущества только расползающиеся по швам рубаха да штаны, рваный сюртук да готовые развалиться от неосторожного чиха, сапоги. А Майя… Стиснув зубы цу Вернсром с шипением втянув в себя воздух сжал кулаки. Майя еще хуже. Она ведь казалось ему почти терпимой. Умной. Образованной. Для черни, конечно. Эти многообещающие взгляды. Эти улыбки. Ложь, все ложь. За маской участия и ласковыми словами, притворяющейся лекаркой ведьмы, таилось лишь змеиное коварство и холодная, мертвая злоба. «Сокращать дозу». Надо же. Будто она не понимает, что хассис, это единственная стена между ним и той пучины кошмара, в который эти клятые девки его толкнули. Но нет. Его Августа цу Вернстрома так просто не возьмешь. Не обдуришь. Да, у него нет ни звериной силы дикарки, ни воистину демонского коварства колдуньи. Но он вдвое умнее этих баб вместе взятых. Он владетель, мать его, в конце концов. Гребаный владетель.

Приглушенно хихикнув, юноша растянул бескровные губы в довольной ухмылке. Он выведал, где хранится зелье. Проследил. В сундуке, с двойным дном. Настоящее сокровище. Не меньше четверти стоуна, притворяющегося невзрачной серо-бурой массой счастья. Зачем этой вертящей задом паскуднице было так много оставалось непонятным. Притворялась овечкой, а на самом деле продавала хассис пиктам? Возможно, вполне возможно. Говорят лесные дикари платят за него по весу золотом. Остальное было несложно. Он взял совсем немного. Кусок не больше фаланги большого пальца. Ведьма этого конечно не заметила. Но при умелом использовании и этого хватит надолго. Очень надолго. Покачнувшись, от внезапно накатившей волны слабости Август чуть не упав, пьяно мотнул головой, разгоняя заволакивающий разум туман, и оскалился еще шире. В сердце тяжко ворочалось что-то темное, злое, жгучее, будто угли от догорающего костра. Майя. Она ведь могла что-то сделать. Сотворить гребаное заклятье. Сделать амулет. Усыпить память. Избавить его от кошмаров. Но не захотела. Как бы он не просил. Она просто поила зельем, которое медленно но верно делало его рабом. Ее рабом. А потом его отвергла.

Вы бредите, господин барон, вам лучше прилечь.

Воспоминание обдало разум потоком ледяной грязной воды, заставив сердце споткнутся а лицо покраснеть от вновь пережитого стыда и клокочущей в груди ярости. Они уже больше месяца в пути.