с фон Шлейхером, "которого долгое время подозревали в желании свергнуть Гитлера"16. Оказалось, что после ареста Рёму дважды предлагали покончить с собой. В одной из статей утверждалось, что ему вручили пистолет, однако он заявил: "Я ни за что им не воспользуюсь. Если меня было решено убить, то это должен сделать сам Гитлер". Позже ему вновь принесли оружие, и он опять отказался. После этого его застрелили.

Что касается фон Шлейхера и его супруги, то, согласно немецким газетам, их обоих собирались подвергнуть аресту в их доме под Берлином, но моментально застрелили, когда генерал выхватил револьвер, а жена бросилась между ним и нацистами. Но одна иностранная газета рассказала эту историю по-другому: "Фон Шлейхер не был застрелен при сопротивлении аресту, а был казнён в соответствии с заранее разработанным планом … к вилле подъехал автомобиль, где сидели двое мужчин … один из них вылез оттуда и вошёл в дом … послышалось несколько выстрелов … мужчина выбежал, запрыгнул в автомобиль, и тот умчался. Вся сцена заняла всего несколько секунд. Фон Шлейхер был убит на месте, а его жена скончалась по дороге в больницу".

Из Вены пришла новость, что Дольфус17 в своей речи, произнесённой в Зоннтагберге, кратко коснулся вчерашних событий в Германии: "Всё, что доходит до наших ушей из Третьего рейха, далеко не радует, но это нас нисколько не удивляет. В Австрии мы были свидетелями демагогической кампании и клеветы, направленной против тех, кто объединился, дабы привести Австрию к лучшему будущему. Когда же этот метод не сработал, наши оппоненты прибегли ко всем формам преступного произвола, чтобы нанести ущерб нашей стране и запугать всех тех, кто хотел бы её посетить. Неужели в Германии никогда не поймут, что никто не сможет сделать народ счастливым, применяя методы насилия?"

Тени двенадцатого февраля в Вене18! Очевидно, Дольфус уже забыл о своих собственных "методах насилия" при уничтожении социалистов. Его шокирующее суждение о Гитлере было похоже на примитивную картину на стене нашей старой сельской церкви в Красном, которая всегда восхищала меня, когда я была девчушкой. На ней был изображён человек из притчи с огромным бревном в глазу и добродетельным выражением лица, деловито вытаскивавший маленькую занозу из глаза своего собрата.

Ходили слухи о новых арестах и смертях, но пока ни один из них официально не подтвердился, и мы гадали, что же нас ждёт в Берлине.

Первая кровавая чистка

Поезд был переполнен, и в нашем забитом до отказа купе люди общались шёпотом и нервно поднимали глаза всякий раз, когда в дверях возникал кто-то новый. По коридорам взад-вперёд ходили, заглядывая во все купе, вооружённые солдаты, а на каждой станции на самых видных местах угрожающе стояли уже привычные "чернорубашечники"19. В вагоне-ресторане было необычайно тихо, и большинство его посетителей ели быстро, в молчании, не засиживаясь гемютлихь20, как прежде, за пивом, вином или кофе. Было очевидно, что повсюду царила атмосфера напряжённости и скованности.

Ранним вечером мы прибыли в Берлин, и нас доставили по непривычно опустевшим улицам в наш обычный отель, где портье сразу же узнал нас, хотя мы не были там восемнадцать месяцев и не бронировали номер заранее. Ещё до того, как мы начали регистрироваться, он спросил нас, не хотим ли мы занять тот же самый номер 236, в котором останавливались в прошлый приезд.

"Какая феноменальная память! Ведь едва взглянув на нас, он даже не подумал искать запись в журнале. Будто знал, что мы приедем", – воскликнула я, когда мы последовали за посыльным к лифту.

"Вы увидите, что в наши дни здесь у всех замечательная память – как на хорошее, так и на плохое", – пробормотал прилично одетый мужчина, вошедший в лифт вместе с нами. Он говорил по-английски, однако его акцент определённо являлся немецким. "И, – внушительно продолжил он, – не стоит забывать, что благоразумие нынче более чем своевременно".

С этими загадочными словами и чопорным лёгким поклоном он вышел этажом ниже нашего, в то время как посыльный, кашлянув в белую перчатку, с нарочитым безразличием уставился в потолок.

Быстро распаковав вещи, мы отправились в одно из самых популярных кафе, расположенное на углу Фридрихштрассе и Унтер-ден-Линден. На удивление, в нём было очень мало народу, а оркестр играл громко и даже несколько агрессивно для практически пустого зала.

"Хайль Гитлер!" – сказал швейцар, когда мы вошли.

"Хайль Гитлер!" – сказал метрдотель, подойдя к нам с меню.

"Хайль Гитлер!" – сказал юноша, в чьи обязанности входило наполнять стаканы водой.

И: "Хайль Гитлер, сигареты, сигары!" – сладко пропела ярко одетая продавщица табака, останавливаясь со своим подносом у нашего столика.

"Хайль Гитлер" звучало повсюду с того момента, как мы сошли на берег в Гамбурге: носильщики на причале и вокзалах, водители такси, персонал отелей – все нас этим приветствовали. Поначалу это было удивительно, потом забавно, потом стало раздражать. Воздух был наполнен хайлями, произносимыми звонко и вызывающе, словно для того, чтобы показать всему слушавшему миру, что это шумное восславление Гитлера являлось неопровержимым доказательством искренней преданности Фюреру. Это было основной тональностью, лейтмотивом дня.

"Как бы мне хотелось, чтоб они прекратили; они так нервируют меня, что я готова завизжать, – сказала молодая немка за соседним столиком. – Хайль, хайль, хайль – они как попугаи, которые умеют повторять только одну реплику снова и снова".

"Пожалуйста, моя дорогая, будь осторожна – не так громко", – пробормотал её спутник, тревожно оглядываясь по сторонам, а затем, заметив вертевшегося неподалёку официанта, подозвал его и излишне звучным голосом выкрикнул: "Хайль Гитлер! Принесите мне, пожалуйста … о, да, винную карту". Господи, он тоже это сделал, напуганный, как и все остальные. Когда же нам пришло время оплачивать счёт, оказалось, что в нём насчитали лишнего.

"Эй, герр обер, взгляните-ка на эту ошибку", – произнёс Вик, мягко указав официанту на довольно заметное несоответствие. Однако, как ни странно, тот нисколько не смутился, а лишь разозлился и, не сказав ни слова и бросившись к метрдотелю, стал о чём-то с ним тихо совещаться. После долгих перешёптываний и пожиманий плечами он в конце концов вернулся с исправленным счётом, но без какой-либо попытки извиниться или объяснить "ошибку". Напротив, он свирепо зыркал на нас, пока мы платили, а когда мы уже собрались уходить, пробурчал: "Американское …", – и хотя последнего слова я не расслышала, оно, несомненно, было крайне нелестным.

"Почему ты отнёсся к этому столь серьёзно и не позволил парню получить его маленький навар?" – спросила я