"Просто потому, что в Германии со мной такого никогда раньше не случалось. Я имею в виду, что этот парень намеренно жульничал, – возмущённо ответил он. – Конечно же, это мелочь, но, с другой стороны, здесь всё теперь столь необычно и демонстрирует, что в такое время, как это, явно наблюдается некоторое падение морали".

Он был ужасно расстроен, и я решила, что в нём протестовала кровь его немецких предков. Однако, когда произошло ещё несколько подобных инцидентов, мне пришлось согласиться, что он был прав и в Германии стряслось нечто такое, что попрало свойственную ей скрупулёзную честность и вынудило маленьких людей ловчить и красть несколько пфеннигов везде, где только можно.

Мы долго бродили по улицам, прежде столь весёлым и многолюдным, теперь же пустым и мертвенно тихим. В этот ночной час на улицах почти не было транспорта. Исчезли не только личные автомобили и такси, но и радостно позвякивавшие велосипеды. Огни в кафе и барах горели столь же ярко, как всегда, а возможно, даже ярче, поскольку их не приглушал приветливый сигаретный дым, ведь там вообще не было посетителей.

Время от времени небольшими группами торопливо проходили солдаты или люди вороватого вида, и несколько раз бедно одетые несчастные доходяги выныривали из темноты и просили у Вика сигарету или немного денег, чтобы купить что-нибудь поесть. Они шли рядом с нами, рассказывая свои жалостливые истории, но всякий раз, когда появлялся полицейский либо солдат и сурово смотрел на них, они тут же сворачивали в сторону и прятались обратно в темноту.

"Это не Берлин, это вовсе не Берлин, – повторял Вик, – это похоже на ночной кошмар. Где все? Куда подевались весёлые упитанные бюргеры? Они что, попрятались? Даже уличные девушки исчезли; за весь вечер мне никто так и не улыбнулся".

Когда же в конце концов двое мужчин, подозрительно похожих на "людей в штатском", более получаса шли за нами на некотором расстоянии, мы решили, что ночной воздух для нас перестал быть полезным и лучше вернуться в отель.

На следующее утро всё снова выглядело почти нормальным, улицы были переполнены, люди казались менее напряжёнными, и, несомненно, кризис миновал. Газеты с ликованием печатали поздравления Гитлеру и Герингу от Гинденбурга с тем, что они пресекли в зародыше все "предательские намерения" и "спасли нацию", а также было официально объявлено об окончании чистки нацистских "штурмовиков". Семнадцать важных руководителей были казнены вместе с несколькими менее важными, в то время как двести человек предстали перед военным трибуналом. Общественности было объявлено, что отныне основой гитлеровского режима становились уже не "штурмовики", а рейхсвер, и нацистский лозунг должен был впредь звучать так: "Ни вправо, ни влево, а прямо вперёд". Одновременно с этим руководство германских государственных железных дорог выпустило коммюнике о том, что правительство полностью контролировало ситуацию и что путешественникам по стране не стоило испытывать ни малейшего беспокойства при совершении поездок.

Свернув с Фридрихштрассе на Унтер-ден-Линден, мы узрели, что все как сумасшедшие бежали в направлении Бранденбургской площади, и, следуя за стремительным людским потоком, вскоре оказались возле отеля "Адло́н". Там мы были вынуждены остановиться, так как толпа, подобно отхлынувшей волне, откатилась назад и яростно прижала нас к каменной стене дома. К счастью, позади нас оказалось несколько ступенек, так что, пока нас оттесняли, мы постепенно взбирались по ним наверх, пока не достигли хорошей точки обзора, откуда могли видеть всё поверх голов. Сначала ничего не происходило, и никто из людей, похоже, не мог объяснить, из-за чего весь этот сыр-бор, хотя одна девушка рядом с нами высказала догадку, что мимо нас вот-вот должен был проследовать Гитлер. Но через пару минут появились конные полицейские, расчищавшие дорогу большому военному оркестру, который энергично исполнял песню Хорста Весселя. За оркестром важно маршировала рота служащих рейхсвера, делая это "гусиным шагом" в старой довоенной манере, которая, как я полагала, канула в Лету вместе с кайзером. Тысячи людей подняли руку, и хайли во всей своей красе восторженно пронеслись вдоль по Унтер-ден-Линден. Насколько я могла судить, мы были единственными, кто не славил Гитлера и не взмахивал рукой, и поэтому окружающие глазели на нас столь неодобрительно и негодующе, что мы чувствовали себя в высшей степени некомфортно.

"А теперь посмотри на них, – говорили мы друг другу, ещё сильнее, чем прежде, сбитые с толку. – Сначала мы думали, что они пали духом, но теперь, когда вот-вот им явится Гитлер, они буквально сходят с ума от поклонения своему герою. Вот и пойми их! И как же они взбешены тем, что мы не славим его, как они, и не вопим в экстазе".

Позже один французский журналист весьма образно высказался по этому поводу. Вот его слова:

"Если ты видел эти толпы в исступлении, это обожание, эту взаимную любовь между нацией и человеком, которого та обожествила, если ты купался в этой слегка демонической жидкости, заряженной электричеством, то тебе нет смысла удивляться или спрашивать, какой деятельностью и какими заслугами было достигнуто это взаимное согласие или благодаря какой поразительной забывчивости Германия утратила воспоминания об июньских массовых убийствах. 'Он ради меня это сделал', – сказала толпа, словно женщина, из-за которой мужчина совершил злодейство. Это сродни физическому обладанию, и Германии, выражаясь вульгарно, этот человек запал в самое сердце".

Потом толпа донесла нас до резиденции Гитлера. Однако там бурлящим людским волнам не дали прорваться, ведь их сдерживали суетливые, шумные и намеренно грубые полицейские. "Проходите, проходите, не задерживайтесь", – кричали они и даже толкали тех, кто продвигался недостаточно быстро или, того хуже, пытался приблизиться к расчищенному пространству перед входом.

Время шло. Выбравшись наконец из столпотворения, мы увидели последний официальный бюллетень, в котором говорилось, что на данный момент было казнено сорок шесть предателей, но об этом сообщали очень скупо. Издание Берлинер Тагеблатт уделило всей ситуации только двадцать пять строк. Больше внимания было посвящено всеобщей забастовке в Сан-Франциско, и высказывались множественные соболезнования "бедной Америке" по поводу ужасных условий в Соединённых Штатах, что напоминало русское выражение: "С больной головы на здоровую".

Тем же вечером наши старые немецкие друзья, доктор Б. с его женой, пришли навестить нас в сопровождении их сына-студента Оскара. Всё было в порядке, пока мы не упомянули Гитлера и текущую ситуацию.

"Только не здесь, не в гостиничном номере, – сказали они, понизив голос и беспокойно оглядываясь по сторонам, будто боялись, что где-то мог быть спрятан подслушивающий аппарат или что всё вокруг заминировано. – Приходите к нам завтра на ужин, и тогда мы сможем проболтать весь вечер".

Тем не