— От-че наш, — по складам прошептал Роман, пока записывал на песке мелкие ровные буквы. — И-же е-си на не-бе-сех… Отец! А как по-ромейски будет?

Всеслав сел рядом, вгляделся в написанную сыном строку и прочитал по-ромейски. Красивой была речь чужеземцев, складной, шелестящей будто, только княжич ни слова не понял и так и признался отцу. Всеслав улыбнулся, пригладил его растрёпанные вихры на макушке.

— Я в твои годы тоже не понимал. Читать и писать меня научили только по-нашему, по-славянски. Другому уже сам учился, когда понадобилось.

— А когда учился? Трудно было?

— Всему учиться непросто, — ответил князь, помолчав немного. — Только то, к чему душа лежит, к чему сам стремишься, всгда легче даётся. А когда не хочешь чего-то знать, отталкиваешь от себя эти знания, то и запоминать тут нечего: всё равно не заучишь.

— Расскажи, — тихо попросил Роман. И где-то в глубине души удивился сам себе: никогда ранее он не просил отца рассказать ни о чём. Всё узнавал сам, а его советов не всегда слушался. А теперь он чувствовал, что жалеет. Понял, что отец ему не враг и никогда не был, что они, хоть и близкие люди, по-настоящему близкими никогда не были. Княжич мало знал об отце, не больно-то интересовался его жизнью. Того, что рассказывала о прошлом матушка, казалось совсем немного.

Всеслав тоже взглянул на сына с некоторым удивлением, но в почти полной темноте паренёк не заметил этого пристального, пусть и мимолётного, взгляда.

— Что ж… Мне уже, почитай, без малого четыре десятка солнцеворотов минуло, а это немало. Порой смотрю назад, вспоминаю, думаю — многое могло быть совсем иначе… Но что ни делается, сынок, всё к лучшему.

— И великий князь Изяслав так с нами… — Роман, скривив губы, оглядел земляную темницу, — тоже к лучшему?

Всеслав ответил не сразу. Но слова его в который раз удивили Романа.

— Бог знает. Мы иначе на жизнь свою взглянули. Поняли, что она ни ногаты медной не стоит, коли власти в руках нет. И люди есть разные, и нехорошие, и добрые. Кто-то за себя боится, а кто-то готов голову сложить, стоя за правду. Разве ты об этом думал раньше?

Роман задумчиво покачал головой.

— И я также. Мало о чём думал, кроме своего удела. Когда всё у тебя ладно и спокойно, разве станешь о других тревожиться? Для этого надо большое сердце иметь. Душу добрую. Честную. Немногим на такое хватает храбрости. Мне минул пятнадцатый солнцеворот, когда умер мой отец, — тихо продолжал Всеслав. — Матери не стало, когда я совсем мальцом был. Тогда и понял, что один остался, что град в моих руках и отвечать за него более некому. Мы крепили дружбу с другими уделами, соседней землёй: Псков, Новгород, Смоленск. Матушка ваша — княжна смоленская, дочь покойного Вячеслава. Я на ней по расчёту женился, чтобы мир со смоленским князем подписать. Жалко её было, девчонку молоденькую совсем, я не знал, полюбит ли она меня, но сам себе пообещал, что сделаю всё, что смогу, лишь бы ей хорошо было. И о договоре всегда помнил, и с нею, слава Богу, сладилось. Знаешь, сынок, я с тех пор всегда Бога благодарю за неё… В тот солнцеворот о тишине только мечтать приходилось: Киев, Чернигов, Переяславль спуску не давали. И усобица была, и походы были, и я сам в стольный город приезжал. И ведь совсем не знал ничего, дружина старшая разве научит? Обо всём думал сразу, когда делать приходилось. Оттого и ошибался, и много ошибался. Так, что жалел после.

Ростислав снова закашлялся, не просыпаясь. Во сне потянул на себя тёплый плащ, закутываясь поглубже, и Роман сам укрыл его и отодвинулся, чтобы не мешать. Мальчишка побледнел и дышал часто, прерывисто, будто ему душно было.

— Захворает, — заметил Всеслав, с горечью взглянув на младшего сына.

— Авось обойдётся? — Роман с надеждой заглянул ему в лицо, но встретил только отстранённую прохладу в задумчивом взгляде.

— Вряд ли…

Три луны прошло с тех пор, как братья-Ярославичи заперли их в этом тёмном и сыром порубе. За три луны они успели забыть чистое светлое небо. Рыжий парнишка-дозорный, Дарен, уже почти целую луну не возвращался, и оба княжича, успевшие с ним подружиться, сперва с нетерпением ждали, даже малость оживились в этом ожидании, а потом поняли, что он не придёт больше, и ждать стало нечего. Дарен с ними всеми подолгу разговаривал, рассказывал о Киеве, о том, что в тереме у великого князя делается, смеялся и шутил, не ставя границ между ними и собой. А нынче на страже стоял другой вой-охранник, незнакомый. Он задвигал окошко после того, как передавал скудную еду и кувшин воды на целый день, на расспросы не отвечал или откликался грубо, даже отказался дать им новые лучины для света.

Сыновья слабели. И не телом слабели, а душой, и оттого это казалось отцу ещё печальнее. Для старшего хоть малым развлечением было письмо и чтение: он намедни выдумал острой веточкой на земле писать по памяти псалмы и молитвы, но теперь, когда они остались без лучин, ему это редко удавалось. Младший простудился на холодной земле, почти всё время лежал, завернувшись в отцовский плащ, стал совсем тихим, упал духом. По ночам им снилась свобода, снился дом. Ростислав видел шумные и весёлые полоцкие празднества навроде берёзовой Троицы или светлой Пасхи, Роману снилась светлокосая и синеглазая девушка в алом сарафане, а что видел во сне отец, они расспрашивать не решались.

В одну из таких ночей сон князя Всеслава был тревожен. Снилась ему София Полоцкая в обличье красивой светлокосой женщины в алом платье и белом платке. Он сразу понял, кто перед ним: от рук и головы святой покровительницы мудрости исходил почти нестерпимо яркий золотой свет, как от тысячи свечей в огромном храме. Несмотря на кромешную темноту, этот свет позволял видеть, словно днём. Обратив взор в сторону рассвета, она в одной руке держала страницу из Библии, в другой — серебряный крест на тонком шнурке. Не робея перед ней, Всеслав подошёл ближе, хотел почтительно поклониться, но она, обернувшись, остановила его лёгким движением руки.

В мягких, нежных, но строгих и печальных чертах лица её он вдруг узнал такие родные черты жены Александры. Всё те же выбивающиеся из-под убруса золотистые прядки, добрый взгляд голубых глаз, тихая улыбка.