злилась, ворчала последними грозами и досадливо плакала унылым нескончаемым дождём. С каждым порывом пронизывающего ветра по лужам бежала рябь, и на гладкой поверхности чёрной воды вздувались и и беззвучно лопались крупные пузыри. Вёдра теперь ждать не приходилось: небо заволокло беспроглядной серой мглой, дороги размыло, косой ливень зарядил надолго. Один из боярских конюхов, зайдя в сенник за забытой упряжкой, грубовато окликнул замешкавшегося атамана:

— Ступай, брат, отсюда, пока не заприметили. Знаю, что дождь… Боярин после давешнего больно гневлив, увидит — плетьми погонит.

— Хватило мне боярских плетей, — проворчал Стёмка, стряхивая со свитки солому. Конюх, рябой парень немногим моложе его, вдруг обернулся, поглядел на него долгим пристальным взглядом, но ничего больше не сказал. Узнал, не узнал, неведомо. Сам Стёмка его видел впервые. Набросив свитку на плечи, он по привычке присвистнул для храбрости и шагнул в серое марево. Кожаные поршни зашлёпали по лужам, звякнула пряжка на поясе, высокая, широкоплечая фигура скрылась за поворотом. Конюх хмыкнул, снял с крюка ненужную уздечку и пошёл восвояси.

С Данилой и Велегом Стёмка встретился за старым Владимировым городищем, у порога некогда своей, а теперь заброшенной избы. Укрываясь от дождя, они вошли внутрь — сразу пахнуло теплом и сыростью, мокрым деревом. В горнице было темно, закопченая печь взгромоздилась в углу и заняла собою почти половину избы, сквозь маленькие задвижные окошки доносился унылый размеренный шорох дождя. Соколу всё казалось, что избу оставили совсем недавно, ведь вещи, утварь, стол и лавки оставались на своих местах, даже с полатей, где он спал ещё мальцом, свешивался край изрядно потрёпанного забытого лоскутного одеяла.

Велег зажёг лучину, воткнул её в самодельную деревянную рогатку. В горнице стало светло и уютно, несмотря на разыгравшуюся снаружи непогоду. Данилко отыскал где-то кусок чёрствого хлеба и теперь задумчиво жевал, забравшись с ногами на лавку.

— Значит, так, — Стёмка спрыгнул с полатей, чертыхнулся, чуть не треснувшись затылком о балку, поддерживающую потолочный свод, — Данила! Ты птица голосистая, да, коли память мне не изменяет, на гуслях играть умеешь?

— Умел, — буркнул тот, дожёвывая корку.

— Неважно, струны перебирать можешь — и ладно. Мало ли песенников по Киеву ходит. Придём к князю на двор, народ позабавим и до Изяславовых покоев доберёмся. Отвлечём его да воеводу, а Велег, покуда мы скоморошить станем, ключи добудет и отомкнёт поруб.

— Где я их искать буду? Там, верно, темниц-то пруд пруди!

— На Брячиславовом дворе дорожка сворачивает к дому воеводы, Ивана Вышатича, — Стёмка наклонился поближе к товарищам, лучина снизу осветила загорелое лицо, и показалось, что в голубых глазах его заплясал лихой огонь. — Там за избами — сараи и два врытых в землю сруба. В этих срубах держали полонённых, а больше им и негде быть. Я бы и сам мог, да только боюсь, узнают: вы-то не из этих мест родом. Так вот… Ну и мы, как сумеем, к тебе на подмогу придём.

Решение атамана казалось совершенно безумным. Прийти на двор к самому князю, обвести вокруг пальца его, воеводу, да ещё и кметей из дружины… На это ловкость нужна недюжинная. Просто так на риск идти никому не хотелось, и все трое понимали, что, будь они замечены, то никому из них головы не сносить. Но слово атамана было твёрдо, бросить дело на полпути, когда всё шло так ладно и складно, он не мог, поэтому двоим товарищам оставалось только с ним согласиться.

Остаток дня они провели в избе, закрыв ставни и подперев дверь изнутри бревном-засовом: дом стоял давно заброшенный, в непогоду просто так соваться туда никто бы не стал, и местом эта изба была самым безопасным.

* * *

За горсть медных ногат Данилко раздобыл у мастера-резчика новенькие яворчатые гусли. Приноровившись к туго натянутым струнам и распевшись, он затянул грустную неожиданно низким, густым басом, а потом, заметив, как переглядываются и вздыхают товарищи, оборвал песню на полуслове и перешёл на плясовую — на том и оставили.

На княжеском подворье после заутрени было, как и всегда, шумно. Артель дровосеков бодро махала топорами и пилами: рубили часовню-однодневку для князя и его семьи. Молчаливые, угрюмые, но споро работающие холопы носили воду, сметали щепу, перетаскивали готовые брёвна к месту стройки. Здесь же, чуть поодаль, в тени полотняного навеса, натянутого между двух деревьев, сидел инок в рясе и холщовой рубахе. Вокруг него были разложены дощечки с разведённой и кое-где перемешанной краской; сладко пахло растопленным левкасом, блестела на солнце золотистая темпера, которой следовало покрывать каждый слой изображения на иконе. Не обращая внимания на ветер и изредка смахивая локтем светло-русые волосы с лица, мастер сосредоточенно выписывал тёмные очертания фигуры и даже не сразу поднял голову, когда двое сказителей сели на противоположный конец бревна, стряхнув с него снег​​.

Данила размеренно, неторопливо играл, его пальцы летали над струнами, Стёмка, закрыв глаза и слегка покачиваясь взад-вперёд, как настоящий сказитель, нараспев читал единственную небылицу, которую наизусть помнил: о богатыре Добрыне Никитиче, который князю Владимиру приходился дядькой. Мастер-изограф долго молчал, слушал-слушал, а потом, сунув длинную тонкую кисть за ухо, повернулся и негромко, раздельно проговорил:

— Неправду поёте, братья. Добрыня Никитич при молодом Владимире не был неотступно. Его в дальнюю деревеньку отправили, чтобы не сбивал с пути князя своими речами вольными.

Атаман нахмурился, обернулся. До правды ему дела не было, пел то, что помнил из далёкого детства сам, но вот обвинения были тут некстати. А изограф, откинув с лица густую чёлку, вдруг тихо выдохнул, совсем по-мальчишески прижал ладонь к губам, словно испугался чего, и, когда светло-русые пряди упали назад, Сокол увидел неровные рубцы ожога на щеке молодого инока и тоже изумлённо вгляделся в его лицо.

— Зорька…

— Стёмка? — в тон ему прошептал изограф, и в хмурых глазах его засветилась радость. — Стёмка, ты ли?

Атаман даже растерялся. Конечно, забыть того случая на Подоле он не мог, но вся злость и досада отступили, злопамятным Стемир не был, да и к чему на прошедшее обижаться? Правда, с Зорькой встретиться он уже и не надеялся. Много раз думал, что бы они друг другу сказали, как бы в глаза друг другу глядели, а только встреча вышла совсем не такой, как ему казалось.

Зорька повзрослел, остепенился, больше не был похож на забитого, голодного и угрюмого волчонка. Принял постриг, нашёл себе по душе дело: писал иконы, и — Стёмка не мог не заметить — выходило у