него очень даже неплохо. Больше не было в его глазах холода и ненависти к людям — скорее, спокойствие и тихое смирение. Зорька стал иноком, и это было ясно сразу.

— Знаешь, я… — начал он и осёкся, смущаясь, путаясь в словах и не умея подобрать нужных. — Я столько раз думал, что смогу просить у тебя прощения, что смогу покаяться, признаться… А я не смог.

Конечно, атаман давно уже не держал на него обиды, да и к чему, когда жизнь так коротка, поминать плохое? Случайно вспомнились давние слова матери о том, что Зорька в ту же ночь разыскал их дом, пришёл повиниться, но сам Стёмка тогда не мог поговорить с ним. А нынче, спустя столько солнцеворотов, когда у обоих была своя жизнь, дорожки их разошлись, зачем-то нужно было им вновь увидеться… Зачем только?

— Кто старое помянет, тому… — Стёмка подмигнул и улыбнулся. — А ты, гляжу, теперь святой?

— На всё воля Божья, — Зорька, краснея, опустил глаза. — Нет святых, есть честные и добрые люди. Да я не такой, ты знаешь. Даже если ты простишь, то от Бога нет мне прощения… Впрочем, и вправду забудем.

Зорька снова вскинул голову, посмотрел Стёмке в глаза и будто просветлел лицом. Обоим стало так легко и спокойно, будто камень тяжёлый с плеч свалился. Свалился и не повлёк в пропасть за собой…

— Ну, пойдём мы. Пора. Бывай, брат, — тихо сказал Стёмка и, поднявшись, сделал знак своему доселе молчавшему товарищу-гусляру.

Они расстались друзьями.

Обмакнув кисть в светлую темперу, Зорька изобразил святому Симеону золотисто-русые волосы.

Князь Изяслав был не один: к нему на днях приехали братья, удельные князья-наместники, Святослав из Чернигова и Всеволод из Переяславля. Бояре, особенно к престолу близкие, до сих пор пировали, хоть празднество по случаю встречи гостей давно закончилось. Ни в какое сравнение с домом воеводы, где Стемиру однажды доводилось бывать в юности, киевский терем не шёл: здесь всё было украшено золотом, тонкой деревянной резьбой, дорогими заморскими и ромейскими тканями. По торговому пути из варяг в греки в Киев везли шёлковые и батистовые ткани, серебряную утварь, причудливые, на Руси не виданные рукояти и ножны для мечей, богато украшенные колчаны для стрел. Искоса поглядывая на такое изобилие, атаман невольно вспоминал свои самодельные стрелы, лук и истрёпанный колчан, но тут же про себя радовался тому, что он никаким золотом не скован и ни перед кем не обязан, только перед своими товарищами, но там, в лесу, законы простые: жизнь за жизнь, смерть за смерть, сам погибай, а друга выручай.

Здесь, у князей, особенно — в престольном Киеве, такого не было никогда. Родные братья проклинали, убивали, мучили друг друга за право княжить над всей Русью, о честных законах, неподкупных, здесь никто не знал, и семнадцать солнцеворотов назад Стемир в этом сам в который раз убедился. Союз троих братьев-Ярославичей, заключённый после смерти отца и по его завещанию, пока что был крепок, но это лишь дело времени.

Приняли песенников хорошо, как жданных гостей. В гриднице, где ещё не закончился трёхдневный пир, их усадили на видное место, принялись угощать вином, жареной дичью, сладкими заморскими лакомствами. Незаметно Стемир наступил на ногу своему спутнику: мол, кроме вина, ничего не тронь — добра и честного гостеприимства в княжьем тереме ждать не приходилось. Сами князья теперь смотрели только на них, хмельные кубки и яства были оставлены, и Стемир понял, что час, ради которого они шли сюда, наступил. Для храбрости он опрокинул в себя сразу половину чарки и встал, поклонился князю в пояс.

Изяслав с равнодушием махнул рукавом, позволив им начинать свои сказы, а вот братья смотрели на них с интересом. По три раза пришлось одно и то же петь, да громко, чтобы было слышно всем, Стёмка после каждой былины пил кубок за кубком, но в горле оставалось по-прежнему сухо, а простой, чистой воды не давали. Он уже чувствовал, что пьян, но остановиться им никто не приказывал. И атаман понял: ждут, пока захмелеют оба путника, ведь что у трезвого на уме, то у пьяного в речах.

— Хороши ли песни, княже? — улыбнулся, откинув назад голову, посмотрел без страха прямо в глаза великому князю.

— Хороши, — отмолвил Изяслав, всматриваясь в его лицо и не находя ни тени насмешки или лжи. — Только про князя-чародея зря поёте. Мало о нём разговоров, вы ещё и со своими песнями народ мутить будете!

Стемир навострил уши.

— А что о нём говорят? Мы, князь-батюшка, не киевские, шли далеко, из славного города Любеча. Ни о чём, что тут делается, не знаем.

— Довольно про Всеслава! — воскликнул великий князь, ударив ладонью по столу, отчего серебряная посуда подпрыгнула и жалобно зазвенела. — Нет его, забыть пора, а вы всё ворошите!

— Пойте, братья, — тихо добавил князь Всеволод. — Нам по нраву.

— Что прикажешь, княже? — Стёмка встал. Он уже ничего не боялся, потому что хмель туманил ясный разум. — Про что спеть? Про то, как великий князь киевский смел да силён? Как он людей велит замучить до смерти, сгноить в порубах? Как он заветы отца своего нарушает? Хороша сила! Играй, Данилка, не жалей струн! Споём, пусть весь златой Киев правду знает!

Он умолк, переводя дух, и в гриднице воцарилась страшная тишина. Изяслав побагровел. Медленно поднялся, опираясь обеими руками на гладкую деревянную столешницу. Ненароком опрокинул кубок с вином, и тёмно-красные дорожки снова побежали по тёмному дубу. Пронзительный взгляд его ярких зелёных глаз прожигал насквозь, но атаман даже бровью не повёл: так и смотрели друг на друга с несколько мгновений, кто кого переглядит. За минувшее тяжёлое время Стемир и сам научился смотреть в глаза людям: то мягко, то цепко, и выдержать суровый взгляд великого князя ему труда не составило. На миг проскользнула мысль, что он переступил черту осторожности, расхрабрившись, но назад пути уже не было.

И вдруг в неожиданной тишине раздался полный отчаяния и ужаса крик:

— Пожар!

Сокол с облегчением выдохнул: Велег не забыл о своей задаче. «Пожар! Горит!» — люди вскочили со своих мест, замелькали по гриднице в поисках выхода, холопы распахнули двери, и народ, шумя, толкаясь и переругиваясь, бросился прочь. В суматохе Стёмку оттеснили в угол, он потерял из виду Данилу, зато по правую руку вырос старший дружинник в торчащей из-под рубахи кольчуге. Не