пальцах тоненькую ольховую веточку, гнул её, крутил, обрывая увядшие листочки, и, наконец, сломал пополам. — Я же пойду говорить с боярами. Считай… лично расспрошу.

— Это как?

— Неважно, — Стёмка отбросил веточку в сторону и спрыгнул с камня. — Спать всем. Завтрешним утром уйдём.

Ночь выдалась беспокойной. Стёмка слышал, что народ не спал. Повсюду чудились разговоры, трещали в костре подброшенные сухие ветки, но никто не шумел, не было даже привычных драк и переругиваний. Осеннее утро порадовало туманом и прохладой, после долгой выматывающей даже ближе к северу жары и духоты такая погодка была настоящим подарком. Старшие — Велег и Данила — отыскали самые лучшие рубахи и кафтаны, что у них только были. Кое-как выстирали и перемотали онучи, с утра пораньше в холодной реке вымылись, Данилко свою рыжую гриву прибрал, и Стёмка взглянул на них будто другими глазами. Когда б не их беда, когда б жизнь другим боком не повернулась, были бы люди — что надо. Мастера хорошие, товарищи верные…

— Ну, Стемир, Афанасьич, готов, что ли? — неловко спросил Данилко. — Туман не ждёт, выйти бы хоть на дорогу, покуда он не разошёлся.

— Погоди. Иди сюда, — Стёмка вытащил из-за пояса клинок, стянул бечёвку с растрёпанного хвоста, собрал волосы в ладонь, как получилось, ближе к затылку. Свободной рукой вручил Данилке свой нож. — Режь!

Примерившись, Данилко в три движения отрезал по краю его ладони. Стёмка тряхнул головой, разбрасывая светло-русые пряди, ставшие раза в три короче — длиной до подбородка, — и снова спрятал нож. Голове стало непривычно легко, а вот за душой камнем висела тяжесть. Он ничего не сказал, только рукой махнул, сплюнул на дорогу через плечо и быстро, не оглядываясь, пошёл вперёд. Спутники поспешили за ним.

Без малого три дня шли пешими, ночевали где придётся, когда тайно, когда просили крова. На старых покосившихся сеновалах было видно крупные колючие звёзды. Стёмке не спалось, особенно в последнюю ночь, когда заночевать решили на краю посада, перед самым городом. Он думал о том, что вот уже ему тридцать четвёртый солнцеворот минул недавно, а домой возвращается — будто всего лишь после долгой отлучки. Будто и не было семнадцати последних солнцеворотов: глядишь, как полжизни… Кажется, будто, малой ещё, сбежал тайком от отца с товарищами на реку, а теперь возвращается, ждёт неведомо чего: то ли осерчает отец, то ли нет.

Стёмка разворошил сено, густо пахнущее сухими цветами и знойным летом, землёй, ковылём, ромашкой, улёгся поудобнее, закинув руки за голову. Звёзды замерли на низком чернеющем небе, как пришитые. И на миг показалось ему, что вправду оттуда, с высоты, из другого светлого и чистого мира, на него смотрит высокий темнобородый старик в белых одеждах, золотом нимбе и с суковатым берёзовым посохом. Смотрит и молчит, качает курчавой седеющей головой, одной рукой держась за посох, другую приложив к тяжёлому золотому кресту на груди, от которого тоже свет исходит.

— Прости меня, Господи! — горячо прошептал Стёмка, широко перекрестившись. — Прости нас, грешных!

— Ты чего вертишься, Стемир Афанасьич? — Велег слегка толкнул его в бок, услышав шорох сухой травы. — Дай спать, устали, как черти!

Стёмка ничего не ответил. Ему почти впервые в жизни было легко.

Утром добрались до Подола. Стёмка набросил на голову красный шерстяной худ, прикрывая лицо, хоть и знал, что его, повзрослевшего, теперь здесь не узнают. Исподтишка осматривался по сторонам, подмечал перемены. Вот дорожка от Верхнего вала к Золотым воротам: раньше совсем узкая тропка была, извилистая, заросшая, а сейчас — дорога широкая, расчищенная, трава по обочинам скошена. Частокол вокруг ярмарочной площади давно был поправлен, подлатан, брёвна гладко обструганы. По-прежнему сидели нищие и калеки с протянутой рукой, тянули скучно гнусавыми голосами знакомое заунывное «Люди добрые, пожалейте странника бедного, дайте копеечку…». По-прежнему горели на солнце купола Святой Софии Киевской, увенчанные крестами, отовсюду видные. Народу было много уже с самого утра, каждый думал, что чем раньше, тем меньше горожан пойдёт на ярмарку. От пестроты рубах, кафтанов, женских побрякушек рябило в глазах.

Велег и Данилко разглядывали киевский Подол во все глаза, не скрывая любопытства. Оба никогда в граде не были, всё им казалось ново, любопытно, только атаман молча и быстро шёл вперёд, не оглядываясь и нигде не задерживаясь, и они шли чуть поодаль от него, не держась друг друга и только изредка встречаясь глазами в толпе. Внезапно Данилко увидел, как спутник его махнул рукой, указывая направо от себя. Проследив за его жестом, он заметил атамана. Стемир стоял к ним спиной, а перед ним на коленях в пыли сидел убогий в рваной серой рубахе до пят, подпоясанной изъеденным молью тканым поясом. Одной рукой он тянулся к Стёмке, другой — цеплялся за полу его свитки.

— Вижу, вижу, — хрипло шептал он, крепко хватая Стёмку за рубаху. — Нет тебе здесь места, ни здесь, ни там, откуда пришёл! Уходи, Сокол, улетай, покуда цел!

— Оставь, старик, ты, верно, умом тронулся, — грубо оттолкнул его руки Стёмка. — Откуда тебе меня знать, ведь я нездешний?

— Врёшь, врёшь! Не уйдёшь от Родины, дом тебя сам зовёт!

Опасливо оглянувшись, Стёмка сунул ему в руку золотую гривну. Но старый нищий плюнул ему под ноги и швырнул слиток в дорожную пыль.

— Нет! Не твоё! Кровь на этих гривнах и слёзы чужие! Чужая, чужая кровь! Отдай своё!

— Отстань, — брезгливо поморщился Стёмка. — Иди, старик, своей дорогой. Я своё грядущее знать не хочу.

— Дороже золотой гривны заплатишь! — завыл нищий, когда атаман вырвался и быстрым шагом направился прочь. — Настигнет тебя стрела с твоим оперением!

Товарищи нагнали Стёмку за воротами Подола. За душой у атамана было прескверно, но он молчал, глядя себе под ноги.

До самой ночи они проходили по городу, обошли его вдоль и поперёк, добрались до княжьего подворья, Стёмка навестил дом, но на его месте нашёл только заброшенную избу. Неужели мертвы мать с отцом? Неужели так и не даст Господь им свидеться? И не узнает мать, что с ним стало, не простит, не благословит. И отец… Стёмка стоял на коленях перед крыльцом, задумчиво гладил тёплые ещё щербатые доски, зачем-то снял с себя простой деревянный нательный крест и положил его за порог. Если живы хозяева, значит, найдут. Хоть и маленькая, но всё-таки — весточка.

Уже за полночь он так ничего не узнал и