Сама же княгиня быстрым шагом направилась навстречу старшим дружинникам. Радомир, Тимофей и посадник Горислав многозначительно переглянулись.

— Что случилось? — в наступившей тишине голос княгини показался громким, хотя говорила она почти шёпотом. — Почему вы одни, почему без него вернулись?

— Пройдём в горницу, Александра Вячеславовна, — решившись, наконец, Радомир спешился, бросил поводья слуге-конюху и взял Александру под руку. Она с недоумением и заметным страхом всё оглядывала приехавших, несколько раз оборачивалась, когда Радомир уводил её. Но глаза её не обманывали: Всеслав не вернулся.

В небольшой горнице-клети, ведущей в гридницу, Радомир отпустил руку женщины и велел ей сесть. Ничего не понимая, растерянная Александра медленно опустилась на широкую лавку у стены под иконы, подняла взор на старшего сотника. Он нервно прошёлся туда-сюда, сцепив руки за спиной. Бледная и встревоженная, Александра не выдержала.

— Говори, Радомир Евсеич! Знаю, что не всё ладно, так не тяни же!

— Одни вы остались, Александра Вячеславовна, — сотник тяжко вздохнул, положил руку на худенькое плечо княгини. — Не воротится Всеслав. Обманул нас великий князь…

Александра тихо ахнула и вскочила, сжала его руки:

— Нет, нет, нет! Радомир, скажи… скажи…

Что можно сказать, чтобы правда была не столь горькой? Ничего, верно…

Александра без сил упала на лавку, прислонившись спиной к бревенчатой стене, спрятала лицо в ладонях. Не заголосила, не заплакала, как любая другая ударилась бы в слёзы — смолчала. Но во всей её сжавшейся фигурке, в том, как отчаянно она прижимала ладони к лицу, словно пытаясь удержать рыдания, ясно читались горе и страх. Радомир угрюмо молчал, не знал, как её утешить, как помочь ей справиться с нахлынувшей болью. И никак эту боль нельзя было ни объяснить, ни унять: словно раскалённым ножом обрезали крылья её любви, всей, которая только была у неё: к мужу, к сыновьям.

Как же так? За что люди так поступают друг с другом, за что ненавидят друг друга, кровь проливают, словно Бога забыли? О том, что на одной земле живут, общей, русской, славянской — забыли! О том, что все они — братья, забыли!

Ещё утром будто предчувствовало неладное материнское сердце. Княгиня не хотела отпускать сыновей, до последнего их уговаривала и удерживала, а потом не решилась мешать их взрослению. Не лучше ли было хотя бы раз настоять на своём и проявить твёрдость?

Не стало бы хуже, но многое, очень многое сейчас было бы иначе…

А Всеслав? Что теперь с ним станет? Уже давно тянулась эта война между ним и нынешним князем киевским, но ведь Изяслав заведомо сильнее, особенно после смерти отца у него и вовсе развязаны руки. Александра, не в силах больше думать о худшем, молилась теперь только об одном: чтобы супруг жив был, здоров, чтобы с сыновьями не разлучили. Свобода вернётся, а жизнь одна…

Наконец, княгиня сжала руки так, что побелели пальцы под серебряными перстнями. Незаметно вытерла мокрые от слёз глаза краешком белоснежного льняного убруса, глубоко вздохнула и поднялась. Ей сейчас не до слёз было, не до слабости. Нужно было собраться с духом, вернуться к привычным делам, найти слова для каждого, кому они потребуются, а таких будет немало.

Но она не могла. Как будто совсем не осталось сил, как будто с последним словом старшего дружинника что-то оборвалось в ней, какая-то струна, и боль от этой струны была такой чужой и незнакомой, жгучей, надрывной.

— Не плачь, Сашенька, не плачь, детка, — снова легла на плечо тяжёлая и крепкая рука Радомира. Обыкновенно он обращался к ней подчёркнуто почтительно, а сейчас позволил себе ласковое слово, утешая её, как родную дочку. — Молись за них, молись и верь, что всё хорошо будет. А мы ведь вас не оставим. Рядом будем, всегда рядом, что бы ни случилось, слышишь?

— Храни тебя Бог, Радомир Евсеич, — вздохнула княгиня. — Я… Я должна сказать… мальчикам.

Старшие дети всё поняли, едва взглянув на вернувшуюся из гридницы мать. Бледная, заплаканная и сама не своя от волнения, она, однако же, держалась прямо и гордо. При них была спокойна и тиха, как обычно, негромким, чуть дрожащим от сдерживаемых слёз голосом рассказала сыновьям, что отца нужно ждать. Может быть, долго, и, вероятно, трудно им придётся, но они дождутся, как бы тяжело ни было. И никто об этом не должен знать, потому что на них все смотрят, и горожане, и посадские, и мастера, и дружинники, и дворня. Будущим князьям не след вести себя, как дворовые мальчишки, пускай даже им только восемь солнцеворотов.

При этих словах Глеб насупился и размазал слёзы по щекам.

* * *

Слабый свет пробивался из крохотного задвижного окошка, выбитого под самой крышей. Через это окошко дозорный на кончике копья протягивал в земляной поруб еду и глиняные корчажки с водой. Окошка не задвигали, и это было единственным утешением троих пленников: изредка особенно яркие лучи солнца пробивались к ним под землю и ложились на солому тусклыми отблесками. Иногда явственно ощущался ветер — холодные порывы, иногда — заливало дождём, и тогда снова приходили воспоминания, что где-то там, в стольном Киеве, в далёком Полоцке, Чернигове, Любече и Переяславле ещё не остановилась жизнь.

Щёку больно колола отсыревшая солома. Вязкий серый сумрак пробирал насквозь, не позволяя глубоко вздохнуть. По заплесневелым углам пробивался серо-зелёный мох и виднелись зачахшие корни растений, вокруг было влажно и пронизывающе холодно. Низкие земляные стены и потолок, казалось, давили со всех сторон. Стоило оторвать взгляд от устланного травой пола, как земляные своды, и без того низкие, наваливались всей тяжестью, уменьшая и без того тесное подземелье.

Сохрани Боже и Пресвятая Богородица… Дай сил… Отведи…

Все слова знакомой с детства молитвы забылись.

— Иди ко мне, Роман. Иди сюда. Я здесь.

Голос отца пробился сквозь сковывающий и выворачивающий наизнанку страх. Всеслав протянул руку к сыну, лежавшему ничком на клочке грязной соломы, но не дотянулся: цепь была слишком коротка. Ростислав заметил это, подсел к брату поближе, тронул его за плечо:

— Ромашка, ты что, мы здесь, с тобой, рядом…

Роман кое-как сел, подтянул колени к груди, зябко ёжась, обхватил их руками и уткнулся в них лицом. Всю жизнь он боялся признаться в своём глупом страхе темноты, но теперь не осталось ни стыда, ни смущения, ни страха перед отцовским гневом. Теперь они оба — и отец, и младший брат — знали, чего он боится, но ни разу ни словом, ни мыслью