сейчас, а Ростислав, доверчивый и немного наивный, счёл бы это за чудо.

Хотя какие там чудеса… Просто стоило приложить чуть больше усилий.

Не оковы делают человека рабом, а слепая покорность. Неверие в собственную силу, отказ идти вперёд, согласие подчиняться чужой воле. Но сильного человека сломать трудно, отнять у него волю — ещё труднее, и Всеслав это хорошо знал. Поэтому особенно горько ему было смотреть на то, как с каждым днём сыновья становятся всё грустнее и молчаливее. Роман подолгу спит или сидит тихо, отвернувшись к сырой земляной стене и глядя в одну точку. Ростислав всё думает о чём-то, взгляд его светлых серых глаз всегда как будто отстранённый и рассеянный, словно в мыслях своих он где-то далеко.

Всеслав с детства учил их быть сильными и стойкими, ни перед кем, кроме Бога, спину не гнуть и на колени не становиться. Ему никогда не было за них стыдно, но теперь, замечая, что они слабеют и забывают его слова и будучи не в силах ничего с этим поделать, он только корил себя молча. Не стоило брать их в тот день с собой, ничему бы они не научились, только пострадать могли. Об усобице им и без того известно, и о том, что прекращать её надо, они тоже знают. А теперь — что будет? Сколько ещё просидят они в этой тёмной и тесной яме, накрытой землёй и брёвнами? Сколько ещё ждать неведомо чего и смотреть на меч, нависший над приклонённой головой?

Часто он думал и об Александре. Грустно было понимать, что теперь она осталась одна, и люди надеются, что она сможет стать правительницей. В одиночку ей будет трудно. Радомир, Тимофей, старшая дружина — все ей помогать станут, самые верные люди не оставят её и младших сыновей полоцкого князя. Но долго ли так может продолжаться? Если ничего не изменится, пройдёт луна, другая, третья, их всех сочтут погибшими и больше не вспомнят, а Александра не сумеет тогда удержать город: она ведь не воин, всего лишь женщина, княгиня, чьё слово было верно и свято только со со словом мужа. Без него она как птица без крыльев.

И он без неё — тоже.

Всеслав с трудом поднялся. С рук снять оковы удалось, а вот железный ошейник, который замыкался сзади, снять было невозможно. Цепь в три локтя длиной позволяла сделать едва ли пару шагов. Князь был повыше сыновей, и из окошка видно ему было больше. Например, привалившийся к бревенчатой стене и дремлющий дозорный с копьём наперевес. Всеслав обратился к нему:

— Скажи, какой день сегодня?

Страж, оказавшийся веснушчатым рыжеволосым отроком солнцеворотов двадцати с небольшим из младшей дружины, нехотя встал, опираясь на древко копья, наклонился. Из сумрака темницы на него спокойно и устало смотрел, щурясь от солнца, немолодой уже бледный сероглазый человек. Стоять в дозоре было скучно, и юный дружинник, несмотря на запрет разговаривать с пленниками, решил ответить.

— Вересень-месяц сейчас, четвёртый день.

— Давно мы здесь…

— Давненько, — согласился отрок, поскрёб взъерошенную рыжую макушку. — Да и, чай, выпустят вас нескоро. Кто вы такие, откуда?

— Кривичи мы. Из Полоцка. С севера. У вас, в Киеве, всё совсем по-иному.

— Я Дарëн буду, а крещёный — Пётр, — поняв, что за ними никто не следит и ничем не угрожает, паренёк представился. — А тебя как звать?

— Всеславом. Василий крещёный.

Дарен открыл было рот, хотел спросить что-то ещё, но, услышав его имя, вдруг приумолк и опустил голову, снова взъерошил огненные пряди, сильно смутившись.

— Так правду говорят… — задумчиво прошептал он в сторону. — Прости, княже, я не знал. Мне никто не сказывал ничего. Боярин Фёдор велел в дозоре стоять, покуда не сменят, и говорить с вами не велено, да…

— И что, ты не боишься нарушить запрет?

— Нет, княже, не боюсь, — Дарен решительно отбросил своё оружие в сторону и присел на колени перед оконцем. — За тебя мы ничего не боимся, — добавил он, понизив голос до шёпота. — В Киеве только о вас и говорят последние дни. Изяслава Ярославича не больно-то любит народ, ну да ты и сам знаешь. А теперь вот — споры, кто, да что, да как… Одни сказывают — Изяслав обманщик, другие — что ты виноват, что после сечи под Новгородом кончился ваш с ним мир. А мы и не знаем, чему верить.

В руках у неё был недоплетенный венок, распущенные косы мягким плащом спадали на плечи и лежали вдоль спины, простая и грубоватая выбеленная ткань, намоченная водой, облегала её стройное тело, покатые плечи, высокую грудь. Услышав плеск и шум, девица даже не пошевелилась, продолжая вплетать васильки и колосья в свой венок. А когда Дарен охнул, взглянув на неё, она лишь молча подняла взор, сверкнула тёмными глазами на него и отвернулась.

— Эй, Дарен! — донеслись приглушённые голоса отроков с берега. — Ты там утонул? А не то русалку повстречал?

— Кажется… русалку, — выдохнул юный дружинник, одной рукой смахивая назад налипшие рыжие пряди и не сводя с девушки широко распахнутых глаз.

— Дурачок ты, — улыбнулась «русалка». — Костров и плясок не люблю, вот и ушла сюда. Я Невзора. А ты?

— Дарен, — он несмело улыбнулся и тут же вспомнил, что стоит перед нею без рубахи и без портов, да благо, что в воде. Закраснелся, как мак, медленно попятился назад, оступился и сел в реку. Невзора заливисто засмеялась, запрокинув голову. Проклиная всё на свете, Дарен поплёлся на берег.

— Постой! — окликнула его девчонка. — Возьми на память. Скажи, мол, русалий подарок.

С этими словами она бросила в воду венок. Его поднесло течением парню прямо в руки…

…И это был хороший знак. Приглянулись они друг дружке, даром что видок у Дарена был краше некуда, а Невзору чуть за навью посланницу не приняли. Ровно один солнцеворот минул с того лета, и они так сдружились, что не разлей вода стали. А минувшим месяцем липнем Дарен посватался и вот теперь не мог глядеть в глаза своей нынешней невесте, будто что меж ними поменялось.

Теперь-то уж точно поменялось, и не мог парень понять, что именно — только отчего-то неприятно ему было в тот день на боярском подворье, словно не по себе.

Глава 3

ПРОШЛОЕ

— Ба, да