не осудили его. Даже как-то раз Всеслав сказал, что бояться — не стыдно. Стыдно убегать от своего страха, тем самым только делая его сильнее.

Он всегда говорил о силе, и его слова были не просто словами, но именно сейчас он был бессилен и больше всего винил в этом только себя. Этот шаг, это неоправданное слепое доверие были слишком наивным поступком с его стороны. Решившись на риск, он подвергал опасности и мальчиков, но об этом сразу даже не подумал. Ведь столько солнцеворотов был мир, было тихо, ни одной усобицы, ни одной войны, почему же именно теперь?.. Или же Изяслав нарочно ждал так долго, чтобы развеять сомнения и после ударить в спину?

Оставив брата, Ростислав поднялся, подошёл к противоположной стене и, приподнявшись на носочки и подтянувшись на руках, заглянул в прорубленное оконце. Всеслав видел, как светлые отблески легли на его лицо, чуть тронутое веснушками, как он слегка улыбнулся и прищурился, подставляя щёки и вздёрнутый нос последнему осеннему теплу. И сразу жгучая боль рванула сердце: ему, вероятно, и без того недолго осталось, а мальчикам ещё жить бы да жить! Старшему, Роману, всего семнадцать, Ростислав на солнцеворот моложе. Не продолжать им его дело, не княжить в Полоцке и Менске, не узнать любви, счастья, верности, сладко-терпкого, как хорошее вино, вкуса победы и гордости, не услышать звона мечей и клинков. Из-за него они больше никогда не увидят света, только вот так, через крохотное окошко, которое и окошком-то назвать язык не поворачивается. За что, за что им обоим такая участь? За то, что отец поступил непростительно безрассудно? За то, что отец креста не носил? За то, что они сыновья изгоя?

— В Киеве сегодня солнце, — тихо сказал Ростислав, спрыгнув, наконец, на землю. Брат и отец ему не ответили, но все трое живо представили шумную, пёструю ярмарку на Подоле, широкий разлив Днепра, узкие, залитые светом киевские улочки, богатый княжий терем, изукрашенный алыми резными наличниками и мелкой деревянной резьбой. Вольный свежий ветер, что треплет волосы и хлещет в лицо, когда скачешь верхом во весь опор, едва удерживая поводья. Тихий шелест берёз и осин, пряный запах сырой земли, мягкие звериные шкуры, заменявшие тёплые покрывала…

— Скажи мне, отец, — Ростислав со свойственной ему живой поспешностью опустился на колени, — разве они не клялись тебе в верности?

— Нет, — нахмурился Всеслав. — Но крест целовали на том, что не сделают зла.

— Так почему Бог не покарал никого из них?! — воскликнул старший княжич, раздосадованно швырнув на землю пучок сухой травы. Опомнившись, перекрестился, коснулся губами маленького нательного креста. Раньше он никогда не задумывался о вере, о Боге, о существовании его и справедливости. Просто он сызмальства знал, что так правильно, что вера — одна, и чем больше славян примыкало к ней, единой и всеобъемлющей, тем крепче она казалась. Всеслав вместо ответа медленно провёл ладонью по растрепавшимся волосам Романа, приглаживая, как когда-то в детстве.

— Потому что нет общего Бога, сынок. У каждого он свой. И каждый сам знает, как ему молиться, что у него просить да за что перед ним каяться. Мыслю я, потому Изяслав и не побоялся Его: потому что его Бог бы ему позволил. И не Иисус Христос ему имя. Здесь другое…

— Но если у каждого он свой, а ты в своего Бога веришь крепко, так попроси у него свободы! Или… или… — Роман растерянно огляделся, комкая в пальцах влажную землю и солому, взглянул на брата, но Ростислав и сам не знал, о чём тот говорит, в его взгляде читалось непонимание. — Ведь ты чародей, ты же всё можешь! Сбрось оковы, разрушь каменные стены!

Встретив в ответ напряжённое молчание, Роман вдруг осёкся и умолк, опустил глаза. Стыдно стало за свои неосторожные слова, ведь дома молва о полоцком князе была негласным запретом, потому что дети отца уважали и немного побаивались, и не хотели обижать его недоверием. Всем шестерым мальчикам нравилось, когда мать рассказывала сказку о том, как встретились и полюбили друг друга волк и волчица. Как густой осенний лес, пронизанный запахом хвои и тонкими струнами солнечных лучей, был им домом, как бог Велес позволил им раз в солнцеворот становиться людьми. Став старше, Роман однажды понял, что волк из сказки — отец, а волчица — мать. Только с остальными братьями этой догадкой он не делился.

— Посмотри на меня, — Всеслав поднял голову, впервые за долгое время взглянул в глаза сыну. — Посмотри, не бойся. Какой же я тебе чародей?

Взгляд его светлых глаз казался усталым и спокойным, даже как будто тёплым и совсем не суровым. У волхвов глаза были не такие. Холод и вечная тьма в их душах не позволяли им смотреть прямо, открыто и так по-доброму. Роман закусил губу, отвернулся, не сдержавшись. И правда, разве может быть чародеем простой человек? Сильный, мудрый, смелый, но всё-таки — смертный?

— Прости, — тихо промолвил княжич, всё ещё не глядя на отца.

— Впрочем, кое-что я всё-таки могу сделать, — добавил Всеслав, помолчав немного. Мальчики заинтересованно повернулись к нему. Он приподнял руки (глухо звякнули цепи, и страшный звук этот заставил обоих княжичей вздрогнуть), внимательно оглядел оковы, стальными кольцами охватывающие его запястья, потом правой рукой взялся за кольцо на левой. Напрягая обе руки, потянул его в сторону, медленно сдвигая. Железо впилось в кожу, оставляя глубокие красные отпечатки и кровавые следы. Ростислав, тихо охнув, поморщился, но не смог отвести взгляда. С него и брата цепи сняли по приезде в Киев, и это была, пожалуй, единственная милость. Ослабив кольцо, Всеслав обхватил стальной обруч ладонью и, нахмурившись и стиснув зубы от напряжения, принялся разгибать его. На висках и шее его выступила испарина, взгляд будто потемнел, и мальчишки готовы были поклясться, что в руках его была необыкновенная сила, неведомая простым людям. Наконец князю удалось разогнуть одно из колец на своих оковах. Устало выдохнув и смахнув капельки крови с растёртого запястья, он взялся за другое. Прошло довольно немало времени, прежде чем он освободил себе руки.

Железо было подвластно человеку, но сбросить крепкие оковы очень мало кому удавалось. Поражённые увиденным, оба княжича бросились на колени перед отцом и стали целовать его сухие жилистые ладони. Всеслав привлёк сыновей к себе, на мгновение подумал, что Роман никогда бы не позволил себе проявить чувства, будь они не здесь и не