По телефонному разговору Ира предположила, что Япар Шалкиев – степенный бородач с восточной внешностью. Не исключено, что глубоко религиозный и в национальном наряде. Вместо этого перед Ирой предстал сухощавый шатен средних лет, наделенный до занудства аккуратными европейскими чертами лица. Краевед не имел усов и бороды и, судя по всему, предпочитал стандартную сезонную одежду. Никто бы не признал в нем одного из лидеров этнокультурной общины, каким Шалкиева расписывала Алла Максимовна.

– Думала, что вы будете в национальном костюме, – пошутила Ира.

Шалкиев опустил взгляд на свои ботинки и, почесав в затылке, промолвил:

– Я собирался надеть любимые лапти, но потом решил, что погода не та.

Ира обомлела. Это он всерьез сейчас?

– Барышня, не бойтесь, – сказал краевед. – Я ношу рядовую и скучную обувь из обычного магазина. Впрочем, в музее у нас пара лаптей хранится.

– На секунду я поверила, – призналась Ира.

– А то. Мы не лыком шиты, если уж развивать тему лаптей.

Шалкиев говорил на русском без акцента.

Они двинулись по набережной, вдоль ряда скамеек. Из-за облупившейся желтой краски они казались особенно безрадостными в пасмурный осенний день. На озере, за линией камышей, плавали горластые кряквы с выводками подросших утят. Ира забеспокоилась, окрепнут ли за оставшиеся недели детеныши настолько, чтобы пережить первую зиму.

– Вас, значит, Алла Максимовна ко мне направила? – спросил Шалкиев.

– Да.

– Мы с ней учились на одном курсе. Она до сих пор корит меня за то, что я не выбрал академическую карьеру.

– Почему не выбрали?

– Потому хотя бы, что это слишком скучно.

Ира, рассмеявшись, согласилась:

– Это точно, скучнее нет ничего. Я, если можно так выразиться, тоже в глубоких раздумьях насчет своего аспирантского будущего.

Она ожидала, что краевед тут же посоветует ей не связываться с аспирантурой, однако ошиблась. Вместо этого Шалкиев завел речь об истории слободы. По его словам, к моменту завоевания Элнет Энера русскими беледышцы уже прочно разделились на два разных народа: на умеренно христианизированный городской люд, состоящий из торговцев и ремесленников, и лесных язычников, молящихся в рощах духам и воспринимающих время так, словно оно исчерпывалось неизменным круговоротом весны, лета, осени и зимы. Когда город захватили, коренных жителей, по царскому указу, выселили за озеро, на болотистые и бесплодные земли. Местных торговцев задушили непомерными налогами, а большинство мальчишек увезли в Москву, чтобы вытравить из них память о родине и выдрессировать из манкуртов первоклассных воинов – удалых, бесстрашных, преданных втемяшенным в их головы идеям, а не зову крови. Эти бойцы высоко ценились в Ливонской войне. Краевед поведал о произволе русских церковников, о многовековых унижениях, о партизанской войне лесных беледышцев, которые вылезали из пещер и оврагов с ножами в зубах и мстили за поруганных духов и оскверненную землю. Захватчиков ритуально сжигали и топили в мешках.

– Впрочем, это точка зрения проигравших, не забывайте об этом, – подчеркнул Шалкиев. – Меня в таком подходе смущает один аспект. Кроме гиперболизации и ореола легендарности, разумеется.

– Какой же?

– Для беледышских националистов история нашего народа, с ее конфликтами и движущими противоречиями, то есть подлинная история, начинается лишь с момента русского завоевания. Словно мы из золотого века угодили прямиком в кабалу, из вольных сынов природы, живущих в блаженном согласии, в одночасье превратились в угнетенных отщепенцев. Не спорю, это красивый миф, вот только убедителен он разве что для ярых реваншистов. Для всех остальных мы всего-навсего очередной малый этнос, который лишился независимости в суровую эпоху и утерял впоследствии культурную идентичность. Сухой абзац в чьей-то монографии, написанной по случаю.

– Вы против исторических натягиваний? – уточнила Ира.

– По крайней мере, против таких грубых.

Ира накинула капюшон, чтобы укрыть голову от мороси.

– А там что такое? – ткнула Ира пальцем на здание с башней из красного кирпича, увенчанной флюгером.

– Выбивается из архитектурного ансамбля, правда? Это бывший пивоваренный завод. Его построил немец Беккер еще до революции.

– Ух ты! Варил крафт до того, как это стало мейнстримом.

– Ох уж этот крафт, – почему-то проворчал краевед. Он остановился и почесал лоб. – Вам нравятся промзоны?

Ира критически оглядела свои монки и светлые джинсы.

– Индустриальные красоты я люблю, но сегодня я к ним не готова. А что?

– Впереди как раз промзона. Комбинат бытовой химии, обувная фабрика и так далее.

– Пожалуй, в следующий раз прогуляюсь.

– Тогда нам направо, в сторону музея.

По пути Ира обратила внимание на высоту разноцветных заборов, из-за которых едва виднелась крыша дома. Щели между досками были столь узки, что в них не пролез бы, наверное, и конверт с письмом.

– Городские беледышцы издавна обладали развитым чувством частной собственности, – прокомментировал Шалкиев. – Те, что побогаче, обносили жилища огромными заборами при первой возможности, чтобы увеличить личное пространство и упрятать его за пестрый фасад. Повторюсь, городские беледышцы. Лесные предпочитали нечто вроде духовных общин.

– Капиталистическая модель и социалистическая, – заключила Ира.

– Если угодно. Говорю же, наша история началась задолго до завоевания.

Краевед ввел Иру в бревенчатую избу с двускатной крышей, где размещался музей традиционного беледышского быта, и устроил краткую экскурсию. Ближний от двери угол занимала печь с лежанкой, а вдоль дальней стены вытянулись широкие голубые нары. Ира с любопытством взирала на полки с кухонной утварью и рыболовными снастями и на керосиновую лампу, подвешенную над столом. Охотней всего глаз цеплялся за национальный орнамент, вышитый на полотенцах, салфетках, покрывалах, даже половиках. В орнаменте, по-детски изобретательном и по-мастерски изощренном, доминировали красный и белый цвета, а среди геометрических мотивов преобладали ломаные линии и острые углы. Лошадиная грива на вышивке напоминала лесенку, дубовые листья – маленькие елочки.

Шалкиев с увлечением рассказывал о старинных предметах. Наиболее нежную любовь краевед почему-то питал к ручной маслобойке.

С почтением выслушав целую оду об изнурительном сбивании сливок, Ира осторожно повернула разговор к беледышским оберегам. Шалкиев, спохватившись, снял с крючка на стене тряпичную куклу. Она, судя по всему, представляла собой уважаемую матрону с пухлыми руками, в платье и расписном фартуке. Голову ее укутывал малиновый платок, волосы, глаза, нос и рот отсутствовали.

– Знакомьтесь, кукла-мотанка, – объявил краевед. – Лицо сознательно оставлено пустым, чтобы ненароком не придать этой замечательной особе сходство с настоящим человеком и не подвергать его черному колдовству.

– Это мать семейства?

– Это зимняя баба. Ее сжигали в честь прихода весны.

Из сундука Шалкиев достал других куколок. Тряпичных и соломенных, сплетенных из ниток и набитых гречневой шелухой. Юные девушки на удачу создавали берегинь с протяженной, заметно длиннее тела, косой. Замужние женщины творили хранительниц очага, дородных и крепких. Одни куклы охраняли младенцев, вторые стерегли сон, третьи, с