пока не удалось.

Рожденный ползать писать не может.

Из воспоминаний актрисы Александры Тоидзе.

Так острил Маяковский, выигрывая у братьев-писателей на бильярде «на пролаз» (проигравший лезет под стол). Вообще Маяковский был хороший бильярдист и чаще выигрывал, чем проигрывал, – получается, что мало кто из встреченных им писателей мог писать… Но, когда однажды в Харькове Маяковскому случилось проиграть, он выговорил замену пролаза на сочинение рекламы харьковского пива. Пожалуй, с его ростом пролезать было действительно трудновато. Реклама не сохранилась.

Маяковский играл весело и, даже проигрывая партию, пересыпал остротами удары по шарам…

Во время бильярдных сражений с Иосифом Уткиным Маяковский иногда в шутку предлагал своему партнеру сыграть «на строчки». Это обозначало, что проигравший должен уступить победителю предстоящий гонорар за свое вновь опубликованное в печати стихотворение. Как партнеры разбирались потом в этой сложной бухгалтерии – сказать трудно.

Борис Филиппов

Игра с любимыми

Для Маяковского, как для электрона на орбите, есть два разрешенных состояния: «громада любовь» и «громада ненависть». Или, что то же, «от мяса бешеный» и «безукоризненно нежный». В серьезной поэзии словесная игра, кроме того, – эквивалент желтой кофты, в которую душа от осмотров укутана тем надежней, чем громогласней провозглашается социальная функция поэзии. В повседневности она прямо служит выражению грубости или нежности. (Позволим себе перефразировать в духе Маяковского стих Осипа Мандельштама: «Сестры – грубость и нежность, одинаковы ваши приметы».)

Начнем с нежности: экспромтов, обращенных к женщинам, часто, но не обязательно любимым. Все приемы, в них примененные, мы уже видели. Теперь у них появляется функция.

Сегодня я,

                    поэт,

                        боец за будущее,

оделся, как дурак.

                          В одной руке —

венок

          огромный

             из огромных незабудищей,

в другой —

               из чайных —

                                  розовый букет.

«Венера Милосская и Вячеслав Полонский» (1927)

Поводы для экспромтов – незначительные, чаще неизвестные. Целый особый жанр – рифмованные записки Кисе (Лиле) от Щена. Многие записки сохранились. Подписаны они обычно рисунком собачки.

Куртка вроде пальтеца

Лом ца дри ца ица ца.

Целую

[Щен].

Неизвестно, что за куртка, кто кому ее отдает. Неизвестно и то, что можно зарифмовать по этому случаю, – и появляется первая стадия поэтической работы: заумь. Правда, именно эта заумная строчка давно известна – встречается, например, в частушках. Есть и у Маяковского в «Разговоре с фининспектором о поэзии»:

Вам,

            конечно, известно

                           явление «рифмы».

Скажем,

                строчка

                      окончилась словом

                                               «отца»,

и тогда

              через строчку,

                          слога повторив, мы

ставим

           какое-нибудь:

                                ламцадрица-ца́.

«Пальтеца» – слово позатейливей, чем «отца», но и у рифмы нет задачи «враз убивать, нацелясь». И не приходится автоматическую бессмысленную рифму компенсировать изысканным «рифмы – повторив, мы».

Милая Киса

Уезжая через две минутки

Целую вас вперед на целые сутки.

Ваш [Щен].

Уходя к зубврачу

Вас поцеловать хочу.

Тут и поводы, и рифмы самые обыкновенные. Ко второй записке приписано: «Звонил Кулешов, если успеет, еще позвонит». У Льва Кулешова с Лилей был довольно серьезный роман – даже машину в Париже они Маяковскому заказывали на двоих. Впрочем, дата неизвестна – может быть, роман уже и закончился. Это не важно.

В 1957 году публикация писем Маяковского к Лиле в очередном томе «Литературного наследства» вызвала огромный скандал (издание чуть не закрыли). Начальство между прочим возмущалось тем, что в этих письмах слишком много всяких поцелуев. Составитель тома И. С. Зильберштейн показал точно такие же места из писем Чехова к невесте и спросил: «Почему немолодой чахоточный писатель мог себе это позволить, а молодой здоровый советский поэт не мог?» Но, между прочим, в известных нам записках «поцелуй» и однокоренные с ним слова нигде не поставлены в рифму. А ведь Маяковский требовал, чтобы рифмовались самые главные слова.

Целую Кета

И в то и в это.

Обцеловываю в этом роде

Все ваше боди.

[Щен].

Сочинено по случаю занятий английским языком (с Ритой Райт) перед поездкой в Америку, поэтому Киса стала Кетом (Cat – по-английски «кошка»). Так Лили неожиданно на минуту превратилась в Катерину (по-английски это привычный каламбур – например, у Шекспира в «Укрощении строптивой»):

Катарина

Зовусь я от рожденья Катариной.

Петруччо

Солгали вы; зовут вас просто Кет;

То милой Кет, а то строптивой Кет,

 Но Кет, прелестнейшей на свете Кет.

 Кет – кошечка, Кет – лакомый кусочек…

Перевод П. Мелковой

В Америке Маяковский много играл рифмами на английские слова, записывая их на слух, а не по правилам транскрипции:

Скрежещет механика,

                                     звон и гам,

а люди

                 немые в звоне.

И лишь замедляют

                        жевать чуингам,

чтоб бросить:

                      «Мейк моней?»

Стихотворение «Барышня и Вульворт» все на этом держится. Есть мнение, что под этой девушкой Маяковский аллегорически подразумевал свою американскую возлюбленную – Элли Джонс: оно написано в дни их недолгой размолвки. Горько ему было, если он писал так:

«Сидишь,

                  глазами буржуев охлопана.

Чем обнадежена?

                            Дура из дур».

А девушке слышится:

                                 «Опен,

опен ди дор».

Элли жила довольно бедно, работала манекенщицей, что было тогда совсем не престижно, однако в витрине для рекламы – следующая ступень падения – все-таки не сидела.

Цветочки нате-ка

Кисям от щенятика.

[Щен]

Опять повод – один из миллиона подобных, а вот рифма подвернулась непростая: придумался особо ласковый «щенятик», а к нему уж и «нате-ка».

Пришли последние временя

Киситы стали болеть без меня.

Отлеживайтесь предсказанию внемля

будет Киса и наше время.

[Щен]