полопались, днем светили, как ночью, да сквозь землю все бы им видеть.

— Не тужи, — говорит птица Каду, — не такое еще на свете бывает.

И поднялась Каду во дворец к луне. И пока луна спала, тихонько отпилила у нее ноготок с безымянного пальца, и с ноготком прямо к себе в башенку, мастерить мышкам глаза. И постаралась: глаза вышли на диво, да что, лучше настоящих, и светлее и зорче и заманчивее — на то она и волшебница, птица Каду.

Утром, чуть свет, серебряным лучом скользнула лунная тень на самое дно реки прямо в заброшенный угол к слепым мышкам. И подает каждой мышке за номерком по два глаза. И наказала мышкам крепко беречь их: пока-то у луны отрастет ноготок, ждать полвека.

От радости мышки чуть не защекотали лунную тень своими длинными усиками. И передали ей из лапок в лапки осколок. Поднялась лунная тень на небо, рада-радешенька. И в тот же час птица Каду приклеила ей к носу осколок.

— Да глянь, вот она! — и еж показал на бледную тень лупы, что вдруг из-за леса выглянула, — должно, на речку ходила к мышкам в гости.

— И впрямь, — думает Марфинька, — у тени луны нос будто длиннее стал.

— Спать пора, скоро сказка сказывается, да не скоро на свете все делается, — почесав лапой за ухом, задумчиво промолвил еж.

Прошел, чуть шурша листом, через лес ветер: прогуляться по полю. Погасла на небе лунная тень, и на ее место вышла светлоокая красавица луна.

Марфиньке так и не удалось повидать русалку, но память о ней — о ромашке — запала ей в сердце. А загадку ежа о пешем и конном на третий день разгадал ей шиповник: кто идет прямо к цели, всегда будет первым. И Марфинька поняла, что дружба так не дается, а надо заслужить: она непременно увидит русалку и подружится с ней, но когда это будет?

Не забыла Марфинька и ежу загадать шиповникову загадку.

— Да тут нет ничего мудреного, — сказал еж, — и кто это лапами машет, а не летает? — да только одни деревья. Загадка лесная, тебе ее шиповник загадал. Твоего ежа пытать — только время терять.

ЗВЕЗДЫ ЕЖИКА

асцвела на поле мать-и-мачеха — желтые цветики. Засинел в лесу подснежник. А по багряным зорям длинным черным караваном торопились журавли из-за моря.

Чинили грачи свои старые гнезда, а жаворонки — те и дрались с песнями, и подымалась песня с земли за облака. И от пения, суетни, немолчного гомона, проснулся лес.

Еж, как и все лесные жители, занялся весенней уборкой: очищал от талого серого снега травяной коврик. А ежиха сидела на заваленке: ждет, когда еж кончит работу.

— Вот что, еж, — говорит ежиха, а были они бездетные, — пошел бы ты за детками. Сходи хоть сегодня, глянь-ка день-то какой — благодать!

Протер еж чистой тряпкой каждый лист у папоротника, что жил у самого дома. Посмотрел вокруг, все ли блестит для приема гостей и пошел на речку. Там, на берегу, нарвал красных прутиков ивы и принялся ладить корзину. И с корзинкой прямо в лес. Выложил дно подснежниками, оторвал у фиалки листок, тряхнул легонько рябину — и посыпался в корзину рябиновый цвет. Все для деток хотел еж покраше да помягче сделать. А для себя только палку у вербы выпросил. И как наказала ежиха, пошел за детьми в стеклянный дворец, а по нашему в самый настоящий огородный парник.

Искал еж малых ежат и в цветной капусте, и под красным кустом герани. Перемял весь салат толстыми лапами, да нет, что-то не видать. Решил, другие ежи опередили. Собрался было ни с чем домой уходить, как у самой дороги наткнулся на опрокинутую лейку. Заглянул в нее на всякий случай — а в лейке и впрямь ежата: пять сереньких веселых колючих шариков. Выгреб еж всех ежат до последнего на свет — на ласковый Божий, бережно в корзинку положил и понес домой: то-то ежиху порадует!

А как раскрыла ежиха корзинку, а ежата все, как один, не отличишь. И повязала она каждому лапу цветной шерстинкой.

У сына красной шерстинкой перевязана лапа, и назвала его ежиха Ваней, что по-ежиному: алый цветок. А дочек — Катюша, Нютка, Дуня, Тося. Все имена будто по нашему, а у ежей — по цвету.

Ежиха нагнулась над корзинкой взглянуть на ежат, да так взглянула, что они сразу полюбили ее словно родную мать. И пищат в один голос жалобно: «есть хотим!»

Поила их ежиха сладким молоком, пеленала, баюкала, песни им пела ежиные.

Растут ежики, обрядились в шубки из колючих иголок; а при опасности знают в клубок свертываться, и как у ежей заведено, дочки матери по хозяйству помогают, а сын вместе с отцом лес сторожит.

Поздним вечером, когда в лесу все спит, повел отец Ваню в ночной обход.

А как увидел Ваня звезды, так они ему полюбились, и идти никуда не хочет. Сел на пенек, на небо уставился. И только когда последняя звезда погасла, вернулся домой.

И на завтра тоже.

Как-то вышел ежик во двор. Глухая темень — ни неба, ни звезд. Хотел было назад в норку, да ненароком глянул на землю — а у самых его ног в траве на кустах звезды. Побежал Ваня домой за кувшином, был у них кувшин, в который мать собирала поутру росу ежатам рыльца мыть, и стал он в кувшин, не считая, звезды класть. Набрал до краев, а как вернулся домой, высыпал звезды па пол. Осветился ежиный дом — в окно если б кто заглянул, решил бы: пожар.

А звезды взялись за лапки, хоровод завели, лопочут меж собой, а голоса у них тоньше тоненьких, пискливые.

Прислушался Ваня: все о скучном говорят звезды. Не стал и слушать. А когда уходили, не задерживал.

Утром сестрицам рассказывает, как целый кувшин звезд набрал, и какие звезды вблизи смешные да глупые.

— Какие ж это звезды, — говорят сестрицы, — это светляки!

И спрятались под иголочки, чтоб посмеяться вволю над незадачливым братцем.

Загрустил Ваня.

— Неужто, — думает, — все звезды такие?

И с той поры из дому ни на шаг. Ровно старик, все у печки, у огонька, лапы и в самую жару греет.

Захотелось матери развлечь Ваню и повела она его ежиной тропкой прогуляться по саду.

В царстве роз, голубых стеклянных шаров очутились они. Ежик ахнул —