вывести его на свет из сгустившейся вдруг тьмы. А глядя на отца Матвея, сразу было заметно, что уж чего-чего, а уверенности в себе Матвею Александровичу занимать не приходилось, он был непробиваемо убеждён в правоте своей позиции и метода своего.

Однако нынче, зная все печальные обстоятельства и глядя на то, как развивалась болезнь гоголевского отчаяния и угасания, рассматривая хронологию последних месяцев жизни Гоголя, можно предположить, что под руководством святого отца Николай Васильевич сгорел и умер бы ещё раньше, чем это произошло, если бы стихийные бедствия, приключившиеся на Полтавщине, не поставили под угрозу неказистые дела в поместье гоголевской матери и сестёр и не вызвали бы его в Васильевку.

В конце апреля 1850 г. Николай Васильевич пишет Плетнёву: «Дела моей матери и сестёр от неурожаев и голодов пришли в такое расстройство, и они сами очутились в такой крайности, что я принужден собрать всё, какое у меня еще осталось имущество, и спешить сам к ним на помощь. Потрудись взять из ломбарда последний оставшийся мой билет на 1168 руб. серебром со всеми накопившимися в это время (трёх, кажется, лет) процентами и перешли их к Шевырёву» [394].

Гоголь находился в ужасном состоянии, и здоровье его и душевное равновесие оставляло желать много лучшего, однако нужно знать Гоголя, чтобы понимать, что призыв о помощи для него – руководство к действию. Он конечно же поспешил к родным. Однако и в поездке в родные края Николай Васильевич не мог теперь обходиться без святоотеческого руководства, ждал писем от своего духовника и сам писал ему.

Письма были такими: «Никогда еще не чувствовал так бессилия своего и немощи. Так много есть, о чем сказать, а примешься за перо, – не подымается. Жду, как манны, орошающего освежения свыше. Видит бог, ничего бы не хотелось сказать, кроме того, что служит к прославлению его святого имени. Хотелось бы живо, в живых примерах, показать темной моей братии, живущей в мире и играющей жизнью, как игрушкою, что жизнь не шутка. И всё, кажется, обдумано и готово, но перо не подымается. Нужной свежести для работы нет, и (не скрою перед вами) это бывает предметом тайных страданий, чем-то вроде креста. Впрочем, может быть, все это происходит от изнуренья телесного. Силы физические мои ослабели. Я всю зиму был болен. Не уживается с нашим холодным климатом мой холоднокровный, несогревающийся темперамент. Ему нужен юг. Думаю опять, с богом, пуститься в дорогу, в странствие, на Восток, под благодатнейший климат, навеваемый окрестностями святых мест. Дорога всегда действовала на меня освежительно – и на тело, и на дух» [395].

И вот Гоголь, сам не желая того, вырвался всё же, пускай ненадолго, но вырвался из святых когтей ржевского проповедника и тем самым продлил себе жизнь на то время, что находился вдали от настырной матвеевской святости. Ни скайпа, ни мобильного телефона тогда ещё не существовало, и достать его на расстоянии отцу Матвею было затруднительно. Письменно излагать свою премудрость у него получалось не столь блестяще, как источать её устами.

Глава двадцать вторая. Последний вояж

«Снова в путь» – сами эти слова обыкновенно действовали на Гоголя освежающим образом, ободряли его дух. И даже маленькие недоразумения, то и дело случавшиеся перед самым отъездом или во время пути, лишь развлекали его. Вот и на этот раз всё начиналось как водится, вот Гоголь отыскал попутчика, давнего своего товарища Максимовича, и отправился в родную Малороссию.

25 июня путники достигли городка Глухов, где расстались, попрощавшись. Отсюда Гоголь уехал в Сорочинцы в бричке Маркевича (это уже знакомый нам дядюшка Ульяны Григорьевны).

Сестрёнке Лизе он написал записочку: «Я приехал в Сорочинцы благополучно, но в чужом экипаже. Пожалуйста, не сказывая матушке, вели заложить коляску и завтра же пораньше выехать за мною. Матушке можешь сказать на другой день поутру: иначе она не будет спать» [396].

Дома всё оказалось не так и ужасно, как боялся увидать Гоголь, и, к некоторому даже удивлению Николая Васильевича, очередное, хотя и не слишком весёлое путешествие сумело немного развеять его дух, совсем было павший, и заставить продолжить странствия. Далеко теперь Гоголь не уезжал. Придя на помощь матери и сёстрам, залатав прорехи их хозяйства, подвергшегося атаке стихийными бедствиями, отдав родным большую часть своих денег, он двинул в Одессу.

Дом в Сорочинцах, в котором родился Н.В. Гоголь

Зимовать Николаю Васильевичу непременно хотелось у моря, это была его душевная, художническая потребность. Ему хотелось живого, как он говорил, ненатопленного тепла. И хотя дорога одинокого Гоголя из Васильевки в Одессу выдалась ужасной – осенние дожди замучили, хмарь, слякоть, но знакомая уже Одесса приняла нашего поэта не так и плохо. Здесь Николай Васильевич сумел найти новых друзей и отыскать некоторых старых.

Княжна Репнина вспоминала впоследствии: «В Одессе, где Гоголь прожил довольно времени, он почти ежедневно бывал у моего брата (князя В.Н. Репнина), который отвел ему особенную комнату с высокой конторкой, чтобы ему можно было писать стоя; а жил он не знаю где. У моего брата жили молодые люди-малороссияне, занимавшиеся воспитанием его младших сыновей. Жена моего брата была хорошая музыкантша; Гоголь просил ее аккомпанировать хору всей этой молодежи на фортепиано, и они под руководством Гоголя пели украинские песни» [397].

У Шенрока мы находим ещё один рассказ Репниной: «Ещё за год до кончины, когда он страшно состарился душевно, достаточно было ему услышать звуки родных мелодий, чтобы всё в нем встрепенулось и ярко вспыхнула едва тлеющая искра воодушевления. Княжна Репнина рассказывала нам, как Гоголь во время своей жизни в Одессе в доме её отца приобрел себе этим поэтическим энтузиазмом общую любовь, не исключая даже прислуги и дворни, которая восхищалась, во-первых, тем, что «сочинитель» молится совсем как простой человек, кладет земные поклоны и, вставая, сильно встряхивает волосами, и во-вторых, что он любит петь и слушать простые песни» [398].

Осмотревшись и немного придя в себя, Гоголь писал Шевырёву: «Живу я в Одессе, покуда, слава богу. Общество у меня весьма приятное: добрейший Стурдза, с которым вижусь довольно часто, семейство князей Репниных, тебе тоже знакомое. Из здешних профессоров Павловский, преподаватель богословия и философии, Михневич, Мурзакевич, потом несколько добрых товарищей ещё по нежинскому лицею. Словом, со стороны приятного препровождения грех пожаловаться. Дай бог только, чтобы не подгадило здоровье. Поместился я тоже таким образом, что мне покойно и никто не может мне мешать, в доме родственника моего (А.А. Трощинского), которого, впрочем, самого в Одессе нет, так что мне даже очень просторно и подчас весьма пустынно» [399].