Так вот оппоненты тех чудаков, то есть ретивых обличителей гоголевских «душевных изъянов», приписывали писателю помимо Виельгорской, Балабиной и Смирновой увлечение Репниной, Волконской и даже Софьей Соллогуб.

Однако отыскать достоверные факты, которые могли бы поддержать излишне смелые гипотезы, не представляется возможным, а я не собираюсь раздувать сюжеты на пустом месте. И потому с некоторой долей жестокости к Гоголю рассказываю вам лишь о том, что было в реальности, что сталось с Гоголем, с его жизнью, картину которой можно увидать в мельчайших деталях, коль скоро отбросить наконец все «прикладные» мотивы, все заведомые фигуры умолчания, все требования «гоголеведческих концепций», короче, весь субъективный шлак и желание «притянуть за уши» что бы то ни было, а просто выставив Гоголя таким, каков он был во всех своих проявлениях, часть их коих оказалась удивительна и необычайна, а часть весьма обыкновенна.

И, как я уже замечал выше, вполне реально установить временной отрезок, когда жизнь Гоголя оказалась резко пущена под откос, то есть когда случилось нечто жестокое, что обрушило гоголевское сознание. Это произошло весной 1849 г.

Глава двадцатая. Сила и власть мёртвых душ

До гоголевской гибели остаётся неполных два года, но о деталях и обстоятельствах этой гибели мы ещё поговорим чуть ниже, а пока нам необходимо проговорить нюансы того момента, после которого Гоголя стала преследовать мысль о том, что всё кончено и ничего невозможно исправить. Этот момент, этот период времени, ознаменовался странными явлениями, печальными обстоятельствами. И нам с вами после всего того, что удалось проследить на канве гоголевской биографии, предстоит теперь коснуться одного чрезвычайно важного, а может быть, и ключевого пунктика всей этой драмы, того пунктика, того нюанса, который многое может прояснить, во всяком случае дополнить.

Итак, коль скоро мы подвергаем дотошному анализу всё произошедшее в жизни Гоголя до весны 1849 г., ответ на вопрос о том, что же разрушило гоголевское сознание, заставив его впасть в странное состояние, граничащее с безумием, которое овладело им в последние дни жизни, то необходимо напомнить одну подробность, причём довольно известную, о которой слышали многие, но не до конца артикулировали её значение и смысл её.

В эпистолярном наследии Гоголя существует одно примечательное письмецо, цитаты из которого были приведены в нашей книге уже не раз (это и немудрено, ведь письмо знаковое, важное). Упоминание о нём и выдержки из него всплывали и в работах биографов, на которых мы делали ссылки. Речь идёт о послании, отправленном Гоголем его другу Саше Данилевскому 20 декабря 1832 г., из Петербурга. В момент написания того письма оба нежинских приятеля были молоды, и речь в их переписке зашла о любви. В предыдущем письме Данилевский открылся Гоголю в своей шальной влюблённости в одну особу, а Гоголь в том письме, которое, как я уже сказал, стало впоследствии чрезвычайно знаменитым, отвечал другу: «Очень понимаю состояние души твоей…» А чуть ниже Гоголь заметил, что если такое чувство обрушилось бы на него самого, то оно испепелило бы его в одно мгновение. «Я бы не нашёл себе в прошедшем наслаждения, – писал Гоголь, – я силился бы превратить это в настоящее и был бы сам жертвой этого усилия. И потому-то, к спасению моему, у меня есть твердая воля, два раза отводившая меня от желания заглянуть в пропасть» [384].

В данном письме, быть может, неосознано и сгоряча Гоголь выдаёт пророчество, причём предсказание это звучит довольно страшно: любовь, что может обрушиться на Гоголя, способна испепелить его.

Что же мы видим по прошествии семнадцати лет после отправки этого письма? В жизни Гоголя происходит нечто, что вначале заставляет его явиться перед всеми приятелями бодрым и радостным, щеголеватым, находящимся на подъёме и на кураже, а потом вдруг резко сдать, резко споткнуться и покатиться куда-то. А куда именно? В пропасть.

Кстати, я чуть выше не сказал, а должен был сказать о том, что в период, когда Гоголем вынашивались планы сватовства к Анне Михайловне, он несколько раз читал близким друзьям (в доме Аксаковых) уже практически готовый второй том своей поэмы. И чтением этим все были обрадованы. Таким образом, второй том уже был готов, и Гоголь, судя по всему, был им доволен или удовлетворён.

А здоровье, как и душевное состояние Николая Васильевича, в тот момент было замечательным, несмотря на суровую русскую зиму, которую наш поэт и прежде терпеть не мог.

Но пройдёт не так много времени, и вдруг – обрыв, сброс, катастрофа. Всё оказалось сожжено, всё обращено в пепел. Нашлась какая-то сила, которая всё испепелила. Так что же это могло быть, что же?

Если сгоряча воскликнуть, что Гоголь сгорел от любви, будучи испепелённым страстью, то прозвучит это смешно и слишком пафосно, и, пожалуй, оно и в самом деле как-то не так, как-то иначе. А вот если сформулировать по-другому и сказать о том, что Гоголь сделал шаг, понадеявшись на душевность тех людей, на любовь и душевное отношение которых он вполне мог рассчитывать, но теперь вынужден был увидать в этих людях мёртвые души – вот это точнее будет.

Неужели и вправду – мёртвые души? А ведь о принцессах речь идёт, не о какой-то Коробочке! Пожилая принцесса Бирон, молодая графиня Виельгорская – какие же всё-таки красивые у них фамилии и как много в них блеску, в этих людях, как мило всё с внешней стороны.

Беда Гоголя состояла в том, что он создал идеал из своей графинечки, и, казалось бы, он прекрасно знал её недостатки, но, увлекшись ею, стал воспринимать её образ в замечательном свете. Ещё в 1847 г. он написал Плетнёву: «У неё есть то, чего я не знаю ни у одной из женщин: не ум, а разум; но ее не скоро узнаешь: она вся внутри» [385].

Такую характеристику дал Гоголь своей избраннице, такою он желал её видеть. Он так надеялся, что в ней есть душа, есть глубина разума, есть что-то скрытое и прекрасное, он не мог и не хотел понять, что графиня пуста, как порожний графин, что она не имеет такой отважной души, которая необходима для того, чтобы совершить поступок, а точнее – подвиг.

Графиня оказалась пустой коробочкой, милой, расписанной узорчиком, но пустой. И какая же может отыскаться разница между нею и той Коробочкой из первого тома «Мёртвых душ»? Та ведь тоже была особа милейшая, пожалуй, она могла бы являться и дамой приятной во всех отношениях. А нужна была живая душа, нужна была Улинька!

Портрет Улиньки, как