и Виельгорской) сделали бы много следствий, много таких последствий, которые способны были дать нам ещё одного Гоголя, ещё одну огромную вселенную, которая бы зажглась огнями. Наш герой ждал чуда, именно чуда, ему не нужны были простые события. Женитьбу, не предполагающую никаких переворотов сознания и никаких чудес, он с успехом высмеял в своей пьесе. Его натура, его существо требовало руки принцессы.

Семейная жизнь Гоголя, если она вообще была возможна, не была бы простой, но коль эта жизнь состоялась бы, коль его избранница осознала, какую роль способна сыграть, то вершительница-судьба в очередной раз показала бы, что никакая выдумка не может угнаться за её сюжетными изысками.

Внутренняя жизнь Гоголя всегда была во сто крат более интенсивной, чем внешняя, и лишь проигрывая, проговаривая, истории страсти Андрия к панночке или Вакулы к Оксане, он обнаруживал перед нами всё то, на что способно было его любовное воображение. Долгие годы оно сохранялось в тайне, возможность его реализации накапливалась где-то в глубине, но настал срок, когда всё это подошло к краю, и Гоголь решился, он захотел выйти из круга и распространить тот закрытый свет, что был у него внутри, на пространство, где пребывали бы двое.

Вглядываясь в обстоятельства, можно допустить, что Анна Михайловна вела игру, причём не только с Гоголем, но и с собой тоже, она и признавалась себе в том, что происходит, но в то же время не хотела сознаться, ей нравилась некая таинственность, необычайность романа, она занимала им своё праздное время, но всё это было будто бы не всерьёз. А Гоголь-то, судя по всему, загорелся по-настоящему.

Переписка Гоголя с принцессой на некоторое время обрывается в январе 1849 г., поскольку корреспондентка не отвечает на его письмо, однако в начале марта она присылает весточку, как никогда нежную и многообещающую. Она жалуется на его долгое молчание (кокетливо забывая, что причиной его являлась сама), но, мало того, заговаривает совсем вольным тоном, выспрашивая о личном: «Я заключила, что… всё идёт у вас благополучно и что вы довольны самим собою. Понимаете, в каком смысле я говорю? Ежели догадки мои верны, то я готова всё простить вам… Одно хотела бы знать: приедете ли вы в Петербург весной и в какое именно время?»

Нозинька не только продолжает свою игру с Гоголем, но выводит её на новую ступень, увеличивает градус доверительности и интимности. Здесь нужно отметить, что письму, то есть бумаге, которая может пройти через третьи руки и быть прочитанной, ни Анна Михайловна, ни Николай Васильевич не могли бы доверить чего-то уж слишком интимного, но и те намёки, которые проскакивают в письмах, являют собой весьма смелые признания. Виельгорская зовёт Гоголя, она его манит: «Я бы очень желала, чтоб мы сошлись вместе, в Москве… Надеюсь, ваше и моё желание наконец исполнится, и… я сделаюсь русскою… как я ни сопротивляюсь этому стремлению». Гоголь окрылён такими признаниями, ведь все эти полуфразы являются продолжением их приватных разговоров, в которых можно было позволить чуть больше доверительности и откровенности. Анна Михайловна будто бы подаёт ему знак, по крайней мере Николаю Васильевичу так кажется, и он начинает действовать решительно. В письме сестре своей принцессы Софье Михайловне Соллогуб он осторожно спрашивает: «Что делает графиня Луиза Карловна? И в каком расположении духа она бывает чаще?» [374].

Однако посредником, сватом Гоголь выбрал другое лицо – зятя Луизы Карловны, мужа её старшей дочери Аполлинарии Михайловны Алексея Владимировича Веневитинова. Существует предположение, что Николай Васильевич мог сделать это письменно, а письмо потом, разумеется, было уничтожено, поскольку огласка была бы здесь ни к чему. Хотя не исключено, что Гоголь не решился доверить это дело бумаге и разговаривал с зятем Виельгорских лично.

Биографы утверждают, что Алексей Владимирович отговорил Гоголя делать предложение, высказав твёрдое мнение, что Луиза Карловна никогда в жизни не согласится на такой неравный брак. Однако наиболее авторитетный биограф Владимир Иванович Шенрок даёт понять, что просьба графам Виельгорским была-таки передана, но вызвала в них едва ли не возмущение, они были почти оскорблены такой «дерзостью».

Шенрок пишет: «Оказалось, что Виельгорские, как большинство людей титулованных и принадлежащих к высшему кругу, никогда не могли бы допустить мысли о родстве с человеком, так далеко отстоявшим от них по рождению. Анна Михайловна, конечно, не думала о возможности связать свою судьбу с Гоголем. Оказалось, что Виельгорские, при всем расположении к Гоголю, не только были поражены его предложением, но даже не могли объяснить себе, как могла явиться такая странная мысль у человека с таким необыкновенным умом. Особенно непонятно это казалось Луизе Карловне, давно уже переставшей переписываться с Гоголем по причине болезни глаз, а теперь решившей и не возобновлять переписку» [375].

А.В. Веневитинов. Литография XIX в.

Московская зима завершалась, сватовство, скорее всего, происходило в конце марта или начале апреля, Николай Васильевич наверняка думал об этой весне как о начале новой поры своей жизни, новом пробуждении чувств, но случилось всё иначе. И Гоголь делается совершенно разбит, обескуражен, друзьям он пишет, что ничего больше не хочет искать в этом мире, что всё вокруг неверно, признаётся, что живёт предвкушением страданий и несчастий.

После того как ответ от Виельгорских был получен, Гоголь пишет письмо несостоявшейся избраннице, он стремится объяснить свой поступок, но вместе с тем кажется, что он ещё надеется на что-то, в этом письме он называет себя «верным псом».

«Мне казалось необходимым написать вам хотя бы часть моей исповеди, – начинает он. – Принимаясь писать её, я молил Бога только об одном, чтобы сказать в ней одну сущую правду. Писал, поправлял, марал вновь начинал писать и увидел, что нужно изорвать написанное. Нужна ли вам, точно, моя исповедь? Вы взгляните, может быть, холодно на то, что лежит у самого сердца моего, или же с иной точки, и тогда может всё показаться в ином виде, и что писано было затем, чтоб объяснить дело, может только потемнить его… Скажу вам из этой исповеди только одно то: я много выстрадался с тех пор, как мы расстались с вами в Петербурге. Изныл весь душой, и состояние моё было так тяжело, так тяжело, как я не умею вам сказать. Оно было ещё тяжелее от того, что мне некому было его объяснить, не у кого было испросить совета или участия. Ближайшему другу я не мог его поверить, потому что сюда замешались отношенья к вашему семейству; все же, что относится до вашего дома, для меня святыня. Грех вам, если вы будете продолжать сердиться на меня за то, что я