скоро всем и каждому станет известно о его предполагаемом сватовстве, то люди начнут по-другому воспринимать тот образ аскета, лишённого иных страстей, кроме страсти к духовному подвигу, который был важен и дорог Гоголю. Однако он понимал, что как ни крути, а предложение, которое он сделал, – это попытка стать обычным человеком (и каждый, кто узнает об этом предложении, подумает именно так). А вдобавок ко всему история-то была ещё и осложнена тем отказом, нехорошим, циничным отказом, ранившим Гоголя. Так вот сумма этих обстоятельств являлась чем-то вроде опасной угрозы для хрустальной целостности того образа, который создавал Гоголь вокруг своей особы.

Досадно для нас, но получается, что наш герой, пытавшийся создать из биографии своей «историю жития», пожалуй, перестарался, скрывая свои чувства, камуфлируя их чем-то таким, что казалось ему самому более пристойным и достойным, более соответствующим тому ореолу, который непременно должен был возникнуть вокруг него.

Хотя первая и главная причина боязни Гоголя обнародования «финала отношений» с семейством Виельгорских была совсем проста, и имя ей – боль.

Гоголь стремился спрятать от знакомых и друзей и конечно же, от летописцев и биографов всё то, что причинило ему боль и душевный дискомфорт, как и всё то, чего вредило его самооценке и грозило обесценить в его глазах нечто присущее ему как уникальной личности.

Но, паче чаяния, получилось, что напрасно, ох напрасно Николай Васильевич так неистово сопротивлялся раскрытию вышеупомянутых обстоятельств, зря пытался скрыть всё это от нас, ведь криминалом-то оно никаким не являлось и в самом-то деле никак повредить образу Гоголя не может. Причём и тогда не могло, а нынче – тем более. Однако он боялся оказаться смешон и жалок, то есть опасался того, чего боится каждый человек, независимо от масштаба дарования.

И Гоголь переборщил-таки, немыслимо переборщил в своей затее создания аскетического образа. Ну а поскольку образ этот оказался (не мог не оказаться) слегка фальшив, то нашлись люди, которые ему не поверили вовсе, и начали подозревать его в том, чего им самим приходило в голову. И уж это по-настоящему повредило посмертной славе писателя.

С другой стороны, не слишком поспорив с предыдущими доводами, можно предположить ещё один вполне вероятный, и, пожалуй, очевидный гоголевский мотив. И заключён он в том, что классику нашему хотелось, чтобы жизнь его (именно личную жизнь) просто оставили в покое, не ковырялись в ней, не разделывали на лабораторные препараты. Гоголю конечно же хотелось (и в особенности после того, как для него невозможно стало создание семьи), чтобы разговор потомков о его личной жизни, коль скоро будет возникать подобный разговор, сводился к тому, что был в России великий человек, высота духовных потребностей которого, аскетическая целеустремлённость которого и трудный жизненный подвиг которого исключали соблазны земных страстей и не допускали обыденных отношений.

У Чехова много позже будет герой, который твердил: «Мы выше любви», подразумевая любовь земную, любовь плотскую и «пошлую». Чехов обнаруживает перед нами весьма неоднозначное отношение к этому герою, отношение горькое, ведь дело в том, что нельзя быть выше любви, можно лишь признать, что тебе не повезло в любви. Увы, признавать это вынуждены бывают многие, Гоголь здесь уникумом не был. Но ему было слишком больно предстать перед всеми в свете той правды, которую сурово проговорила его жизнь.

Пожалуй, Гоголю, как и любому из людей, могло казаться, что он имеет право на личную жизнь, на секреты. Он считал, что иные эпизоды из «личного и неловкого» его жизни, просто не должны нас касаться. Гоголь был уверен, что отдаёт нам себя истинного, представляет перед нами себя настоящего, а малые эпизоды и «недоразумения» просто не должны осложнять наши отношения с ним, то есть не должны туманить, затруднять отношения потомков и предка, последователей и патриарха. Конечно, в этом была некоторая степень гордыни, но всё же не той, за которую следовало бы презирать или заставить горько расплачиваться.

Если рассуждать по-человечески и совершенно откровенно, то Гоголь, как живой человек, имел право на то, чтобы оградить свою личную жизнь, не давая любопытствующим (наподобие вашего покорного слуги) совать в неё свой нос. «Это не ваше дело, отвяжитесь со своим любопытством», – мог бы сказать нам Николай Васильевич, и, пожалуй, был бы прав отчасти…

Однако в следующей главе мы должны будем со скорбной серьёзностью поговорить о том, что всё произошедшее в сумрачной тени отношений Гоголя с семейством Виельгорских – это не просто казус гоголевской биографии, нет, это часть русской истории, причём такая, которая не до конца осознана, не до конца понята до сих пор.

В те годы, что наступили сразу после смерти (а на самом деле – гибели) Гоголя, многие интуитивно чувствовали то, что нам придётся артикулировать с долей мужества. Но когда годы затуманили образ гоголевской личности, немалая часть суждений о его жизни и о природе его искушения, увы, грешила ошибкой. А оставить в покое жизнь Гоголя, прекратить разговоры о коллизиях его личной жизни было невозможно, ведь для многих она являлась и является жгучим, притягательным предметом. Она всякую пору вызывала оживлённое любопытство, но, пытаясь разобраться в трудной казуистике гоголевских кратких дней, немалая часть биографов вынуждена была подумать, будто Гоголь в самом деле позволил себе ту неискренность в создании образа своей персоны, о которой мы говорили чуть выше. И появилось немало «судей», не простивших Гоголю того средства, к которому он прибег, когда утратил возможность создать семью и найти простое человеческое счастье, но, дабы не оказаться в пустоте, с новой силой принялся подыгрывать ореолу собственной святости.

Образ пророка и праведника всегда выглядит неискренне. И вот закономерно усомнившиеся в нём иные биографы, а вернее, любители создания сенсаций принялись выстраивать на месте разбитого хрустального замка гоголевских иллюзий башню тёмных домыслов. И пошла писать губерния!

Домыслы эти с самого начала явились оскорбительными для многих людей, которые любили Гоголя и хотели как-то «реабилитировать» его в глазах публики, после того как мерзкие суждения иных чудаков проросли паче чаяния.

И тогда среди гоголеведов, особенно гоголеведов-любителей, появились и такие исследователи, которые, будто в пику тем биографам, что напрочь отказывают Гоголю в возможности любить женщин, принялись составлять список его влюблённостей не скупясь на фамилии дам. Причём сейчас я говорю не только и не столько о современных авторах, а в большей степени о тех, которые писали свои заметки в те времена, когда гомосексуальной версии в гоголеведении ещё не существовало (поскольку её появление – это «достижение» наших дней), а самой «нехорошей» была версия «безумного фанатика», то есть ненормального, умственно неполноценного субъекта,