менее мифологическое, более «приземленное» прочтение этого образа: так, на «сказочных» полотнах художника Виктора Васнецова Яга уже не столько повелительница природы, сколько злодейка, обладающая некоей сверхъестественной силой.

О такой Яге-злодейке писал Николай Некрасов в поэме «Баба Яга, Костяная Нога» (1841):

Вдали клубится дым густой,

В чепце из жаб, в змеиной шубе,

Не на коне – в огромной ступе,

Как сизо-белой пеленой

Обвита сетью дымовой,

Летит ужасная колдунья;

Был только день до полнолунья, —

А в это время, всякий знал,

Что ведьмам праздник наставал.

Пестом железным погоняла

Колдунья ступу, как коня,

Сквозь зубы что-то напевала,

Клыками острыми звеня.

На лбу по четверти морщина,

А рот разодран до ушей,

Огромны уши в пол-аршина,

До груди волос из ноздрей,

На месте глаз большие ямы,

Затылок сгорблен, ноги прямы,

На лбу огромные рога —

Всё в этот миг их убедило,

Что Баба старая Яга

Зачем-то бор их посетила.

Более того, если в народных сказках, как мы помним, Яга враждебна «русскому духу», то есть принадлежит иному миру, в живописи рубежа XIX и XX столетий она уже оказывается своего рода олицетворением этого духа – и в таком качестве, как «истинно русская ведьма», благополучно доживает до наших дней, все больше вбирая в себя под воздействием массовой культуры признаки и характеристики европейских ведьм (кот-помощник, метла или помело вместо песта и прочие «ведьминские» черты), но сохраняя и свои «родные» атрибуты вроде проживания в избушке на курьих ножках.

* * *

В XX веке образ Бабы Яги благодаря советскому сказочному кино и вообще благодаря отнесению фольклора в категорию «произведений для детей», на чем настаивала советская педагогика, подвергся развенчиванию и комическому переосмыслению. На киноэкран Яга попала в 1939 году, когда вышел фильм Александра Роу «Василиса Прекрасная», где Бабу Ягу сыграл «главная Яга Советского Союза» Георгий Милляр; он фактически придумал тот сценический образ, который впоследствии многократно воспроизводился: седые патлы, большой нос с бородавками, торчащие клыки, безумно поблескивающие глаза.

То же развитие образ Яги получил и в советском анимационном кино – от всклокоченной и злобной лесной ведьмы в черно-белом фильме «Ивашко и Баба Яга» (1938) к смешной и вздорной, в целом не слишком-то опасной старухе из таких лент, как «Летучий корабль» (1979), «Баба-Яга против!» (1980), «Ивашка из дворца пионеров» (1981) и многих других.

Вдобавок на большом экране и в анимации с конца 1960-х годов Яга начала постепенно становиться положительным персонажем, доброй и веселой старушкой, которая помогает всем попавшим в беду. А в веселом фильме «Там, на неведомых дорожках» Татьяна Пельтцер сыграла Ягу вообще бабушкой – мечтой всякого ребенка. И, конечно, эта линия на «облагораживание» Бабы Яги наблюдается по сей день, что заметно по современным игровым и анимационным фильмам, по многочисленным книжкам и компьютерным играм для младшего возраста, в которых Яга помогает учиться, и по типовым сценариям сказочных постановок, театральных и самодеятельных, для детворы, где Яга ведет себя образцово положительно или вредит поначалу, но затем, по мере развертывания сюжета, осознает свою неправоту и начинает помогать и совершать добрые дела.

Общее направление на «инфантилизацию» русского фольклора, то есть на его переработку под детское восприятие, и на подчеркивание «потешности» фольклорных образов и сюжетов прослеживается с советского периода. Так, в литературе «первопроходцами» в этом отношении выступили братья Стругацкие с их чрезвычайно популярной повестью «Понедельник начинается в субботу» (1965). Эта «сказка для младших научных сотрудников» заново ввела в пространство отечественной массовой культуры таких персонажей славянского фольклора, как Баба Яга (у авторов – Наина Киевна Горыныч), Змей Горыныч и чудесная щука. Бабу Ягу авторы описывали по фольклорным лекалам, закрепившимся в массовой культуре благодаря живописи и кинематографу:

Лицо у нее было темно-коричневое;

из сплошной массы морщин выдавался

вперед и вниз нос, кривой и острый,

как ятаган, а глаза были бледные,

тусклые, словно бы закрытые бельмами.

Вела она себя как и положено такой Яге: кормила, поила и укладывала героя спать, впрочем, явно выказывая недружелюбие.

Десять лет спустя, в 1975 году, была опубликована повесть Василия Шукшина «До третьих петухов» – едва ли не единственный условно-«славянский» текст позднесоветских лет, соперничавший в популярности среди читателей с «Понедельником» Стругацких. «Почвенник» по убеждениям, Шукшин в этой повести вместо привычных по ранним произведениям «чудиков», «органичных» представителей провинциальной глубинки, сделал героями персонажей литературных произведений – от карамзинской бедной Лизы до Обломова и оживающих со страниц былин и народных сказок Ильи Муромца и Ивана-дурака. Последнего товарищи по книжным полкам отправляют «в ночь» добывать справку о том, что он умный, причем нужно успеть получить эту справку до третьего петушиного крика поутру. Другие фольклорные персонажи повести – в частности, Баба Яга – отговаривают Ивана-дурака от продолжения поисков и вообще выказывают стремление к конформизму, характерное для позднесоветской повседневности.

К фольклорной традиции (опосредованной в данном случае «Коньком-Горбунком» Петра Ершова) обратился и Леонид Филатов, автор сказки в стихах «Про Федота-стрельца, удалого молодца».

Разумеется, для Филатова, как и для Стругацких ранее, русский фольклор служил всего лишь подспорьем, благодаря которому создавалась условная пародийная реальность, а персонажи обрисовывались в пародийно-ироническом ключе; Баба Яга, например, представленная как «старая подруга» царского генерала, заявляла:

Я – фольклорный элемент,

У меня есть документ…

        За жару ли, за пургу

        Все бранят меня, каргу,

        А во мне вреда не больше,

        Чем в ромашке на лугу!

                Ну, случайно, ну, шутя,

                Сбилась с верного путя!

                Дак ведь я – дитя природы,

                Пусть дурное, но – дитя!

Очевидно, что в этой Яге не осталось фактически ничего от фольклорной демонической сущности, стерегущей границу между мирами, что ее костяная нога тут – всего-навсего для рифмы, что филатовская Яга – разве что мелкая пакостница и хулиганка, а никак не воительница или людоедка.

Понемногу Яга окончательно переместилась в пространство детского и одновременно комического восприятия образа. Это восприятие – больше, конечно, комическое, нежели детское, в силу специфики жанра было подхвачено и славянским фэнтези, которое стало утверждаться на книжном рынке России с середины 1990-х годов.

Ряд комических трактовок образа Яги можно продолжать долго, однако нельзя не отметить, что в современной культуре наряду с такой «одомашненной» Ягой существует и Баба Яга иных повадок, во многом напоминающая то устрашающее существо, которое известно из народных волшебных сказок и которого раньше боялись дети.

* *