в Королевском саду в Париже в течение нескольких лет. После первого года знакомства французский аристократ был разочарован своим питомцем. Бобр был склонен к «меланхолии» и «слабым усилиям». Хотя он проводил много времени, грызя «дверь своей тюрьмы»[125] (и кто бы его за это осудил!), он не выказывал ни малейшего намерения приступить к строительству. Граф был огорчен – он-то ожидал, что бобры Нового Света способны воздвигать сложные дома по крайней мере на тридцать жильцов, многоэтажные, с окнами и даже с «балконами для воздушных ванн и купания»[126]. А все, что делал его бобр, – бесцельно слонялся да иногда вырывался на волю, чтобы поплавать в подземельях сада.

Вдобавок графа не отпускала мысль о полуводной природе бобра, который, как он полагал, имел обыкновение постоянно держать «хвост и задние части тела» в воде. Это вдохновило Бюффона еще на одну забавную теорию о том, что бобры «сменили природу своей плоти» на «рыбью»[127] – с прилагающимися к таковой вкусом, запахом и чешуйчатостью. Именно эта мешанина частей тела побудила графа понизить сие существо до своего рода «звена между четвероногими и рыбами»[128]. Столь непритязательный неуклюжий лесоруб должен был бы считаться почти анатомической аномалией, если бы не рассказы об удивительных возможностях бобрового сообщества, которое, по мнению Бюффона, оставалось не оскверненным человеком и давало надежду на утопию, о какой мы могли бы только мечтать:

В этом обществе, каким бы многочисленным оно ни было, сохраняется всеобщий мир. Их союз скрепляется общим трудом и вечно поддерживается взаимной пользой и изобилием продовольствия, которое они собирают и потребляют сообща. Умеренные аппетиты, простой вкус, отвращение к крови и бойне избавляют их от мысли о насилии и войне. Они наслаждаются всеми возможными благами, в то время как человек может лишь томиться их желанием[129].

Довольно неромантичная правда состоит в том, что даже одинокие бобры отлично строят. Если Бюффон хотел, чтобы его бобр показал свое искусство, то все, что ему нужно было сделать для запуска работы, – дать животному услышать звук текущей воды. Стремление остановить поток укоренено настолько глубоко, что даже запись бурлящего ручья побуждает бобра слепо наваливать ветки поверх динамика, даже если вокруг нет воды.

Это удивительное открытие было сделано шведским зоологом Ларсом Вилсоном, который провел большую часть 1960-х годов, в основном разыгрывая бобров во имя науки. Он вырастил несколько детенышей отдельно от родителей в искусственной среде, чтобы выяснить, являются ли их навыки постройки плотины инстинктивными или появляются в результате обучения. Поместив динамик за стеной вольера, он обнаружил, что бобрам достаточно самых смутных звуковых стимулов, чтобы дать волю страсти к строительству. Ему даже не пришлось проигрывать звук проточной воды: срабатывало все похожее. Даже жужжание электробритвы заставляло бобров яростно подпихивать ветки к стене в тщетных попытках остановить поток.

Столь автоматическое поведение делает бюффоновский образ бобровой республики совершенно безумным. Но другого французского ученого, Фредерика Кювье – младшего брата знаменитого зоолога Жоржа Кювье, – эксперимент Вилсона побудил бы понимающе кивнуть, а может быть, даже с гордостью прошептать: «А я что говорил!» В 1804 году Кювье стал главным смотрителем того же самого парижского Зверинца, где за несколько десятилетий до того Бюффон наблюдал за своим меланхоличным бобром. Однако наблюдения Кювье сильно отличались от графских. Его новые бобры были полны энергии и, несмотря на отсутствие родительского контроля, заняты стройкой, влекомые, по его мнению, слепой силой инстинкта.

Кювье был последователем еще одного известного французского ученого, Рене Декарта, который в XVII веке утверждал, что животные не более чем автоматы и только люди способны действовать разумно. Столь несентиментальная точка зрения была в ту пору на пике моды, неизбежной реакцией на явный антропоморфизм бестиариев и подобных им писаний. Кювье придерживался мнения, что разумность постепенно развивалась от грызунов к жвачным, от толстокожих и хищников[130] до самой вершины животного царства – восхитительного интеллекта приматов и особенно людей, подобных нам. Исходя из этого, Кювье отказывал своим бобрам – всего лишь грызунам – в любом проявлении изобретательности. Но образовавшаяся в последние десятилетия компания из использующих орудия осьминогов, решающих задачи голубей, считающих ворон и общительных попугаев могла бы сказать Кювье (в случае говорливого серого попугая жако – буквально), что его взгляд на интеллект животных не совсем разумен.

Я пообщалась с доктором Дитландом Мюллер-Шварце, специалистом мирового уровня по бобрам, пытаясь оценить глубину умственных способностей этого животного. Говоря со мной по телефону из своего дома в штате Нью-Йорк (с сухим немецким растягиванием слов, напоминающим акцент режиссера Вернера Херцога), профессор объяснил мне, что нам еще многое предстоит узнать.

Мюллер-Шварце считает необычайные инженерные свершения бобров проявлениями по большей части инстинкта. Они, по его мнению, управляются набором простых правил вроде «слышишь текущую воду – строй», но эти правила только начинают расшифровываться. Он привел мне один особенно интересный пример. Бобрам часто приписывают чрезвычайную предусмотрительность – дескать, они валят деревья так, чтобы те падали кроной к воде и не запутывались в ветвях соседних деревьев. «Но все, что нужно сделать бобру, – это просто подгрызть дерево и позволить ему упасть куда попало, – сказал Мюллер-Шварце. – Скорее всего, оно упадет в сторону открытой воды, потому что дерево растет к свету, так что там будет больше ветвей и с этой стороны оно будет тяжелее. Оно так или иначе упадет».

Инстинкт несовершенен. Британская желтая пресса недавно поместила фото невезучего норвежского бобра, которого прихлопнуло только что поваленным деревом, с заголовком: «Wood You Believe It?» [131] Это демонстрирует не только безграничную способность нашего вида к schadenfreude (злорадству), но также и то, что у бобров тоже не все получается. В большинстве случаев, однако, их ошибки относительно безобидны и дают им возможность учиться и адаптировать свое поведение. Было подмечено, что бобры делают и то и другое с немалой изобретательностью, особенно при создании и починке плотин. Их способность учиться и сложность их жизненных навыков могут объясняться тем, что бобрята довольно долго – больше года – остаются со своими родителями.

Бревно! Этот несчастный случай с бобром в ходе работы – неприятное напоминание, что, каким бы вы ни были умным, не на всех ошибках можно учиться

Одним из главных поборников когнитивных способностей бобра в последние годы был еще один французский ученый – П. Б. Ришар. Когда Ришар использовал тест на интеллект при исследовании водных грызунов, он обнаружил, что бобры обладают волшебным сочетанием живости ума и пальцев и