были обращены на его ложу. В антракте после первого действия постучались к нам и подали ему листок бумаги, на котором было написано следующее четверостишие, не вполне точно мною запомненное:

Rostopschin… dans son ardent courage

Aima mieux bruler Moscou, que de nous recevoir,

Nous sommes plus polis, chacun de nous, je gage,

Brule du desir de le voir.

[13]

(Ростопчин… сын пылкой храбрости

Предпочел сжечь Москву, чем видеть в ней нас,

Мы более вежливы, у каждого из нас, я клянусь,

Сжигающее желание увидеть его.)

Нельзя не пожелать, чтобы столь же искусное и живописное перо, каким владеет граф Толстой, передало новому поколению Русских в истинном свете их славное былое, которое бы слилось с их настоящею славою. Мы уже сказали, что главы 33, 34 и 35 романа графа Толстого представляют, в общем объеме, верную картину Бородинской битвы, но эта картина без действующих лиц (ибо, конечно, гг. Безухов и Болконский не суть таковые); у него все делается невидимою силою, силою случая; что едва ли согласно с тем высоким назначением, которое дано Богом человеку в здешнем мире. Если нет деятелей, то нет и истории: все доблести тонут в пучине забвения, и всякое одушевление подражать этим доблестям исчезает.

Я перейду несколько за тот предел, на котором останавливается четвертый том романа графа Толстого, – по общей связи с предметом.

„Quelle joumee, quelle joumee! (Какой день, какой день!)“ – восклицал Наполеон, по свидетельству его камердинера, в тревожном бреду, ночью на 27-е число, беспрестанно переворачиваясь на постели в своей ставке. И подлинно: потеря обеих армий была огромная и трудно определить, какая из них была более расстроена. У Наполеона оставалось 20000 гвардии, но и у нас многие полки правого фланга не были введены в дело. У французов была вся артиллерия в деле, тогда как у нас несколько рот артиллерии было нетронутых. Французская армия, по свидетельству самих французов была frappe de stupeur (в ступоре), а наша, по свидетельству тех же самых французов, представляла еще армию грозную[14]. Не можем не повторить, что если бы ночная атака наших казаков была поддержана регулярною кавалериею и частью конной артиллерии, то последствия могли бы обратить законченную битву в победу; но физическое истощение – не одного Кутузова – превозмогло принятую им сначала решимость. То же самое затевали Мюрат и Ней с меньшим вероятием в успехе, по причине упадка духа их армии, и те же причины их остановили[15].

Данилевский, находившийся при Кутузове, сохранил нам приказ его Дохтурову (который заступил место князя Багратиона), диктованный в пятом часу пополудни при взрыве лопавшихся вокруг него гранат, в дополнение к посланному уже с Раевским словесному приказанию: „Я из всех движений неприятельских вижу, что он не менее нас ослабел в сие сражение, и потому, завязавши уже дело с ним, решился я сегодня все войска устроить в порядке, снабдив артиллерию новыми зарядами, завтра возобновить сражение“… и только после личного свидания с Дохтуровым, в одиннадцатом часу вечера, взвеся понесенные в этот день огромные потери, решил отступление. Увидев Дохтурова, который так достойно заместил Багратиона и отстоял наш левый фланг, Кутузов сказал ему: „Поди ко мне, мой герой, и обними меня. Чем государь может вознаградить тебя?“ Несмотря на преклонность своих лет, Кутузов с самого начала битвы до конца, как капитан корабля на палубе, с высот, прилежащих к Горкам, следил за всеми фазисами битвы, непоколебимо выслушивая все привозимые ему донесения, как хорошие, так и дурные, за которыми, когда требовала необходимость, делались им немедленно распоряжения. Таким образом, в одно время, оставив свою скамейку, он сел на лошадь и, находясь под выстрелами, велел Милорадовичу с пехотным корпусом графа Остермана и с кавалерийским Корфа идти на подкрепление центра, когда неприятель штурмовал батарею Раевского. Он же направил кавалерийскую атаку Уварова и Платова; он же прогнал Вольцогена, которого к нему послал Барклай отнюдь не с тем, чтобы сказать, что сражение проиграно, а что войска левого фланга находятся в большом изнеможении и расстройстве (in grosster Erschopfung und Zerruttung). Кутузов умел ценить геройскую храбрость Барклая, и конечно не оскорбил бы его; но он ненавидел Вольцогена, который принадлежал школе той армии, с которой Кутузов долго имел дело и которая не умеет сражаться, коль скоро не занимает „eine starke Position (сильную позицию“). Отсюда Кутузов, хотя он и жевал жареную курицу, послал своего адъютанта Граббе объехать ряды войск и сказать им, чтобы они готовились сражаться на другой день, тут же заставил Кайсарова написать таковой же приказ по армии, и не растерялся так, как его противник, гениальный Наполеон, который ни на что не решался. А граф Толстой, рисуя князя Кутузова под Бородиным, говорит о нем то же самое, что сказал о князе Багратионе под Шенграбеном; „Он не делал никаких распоряжений, и только соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему“.

Оставляем нашим читателям заглянуть в сочинения о войне 1812 года, если они, как говорит сам граф Толстой, захотят убедиться и заглянуть в сущность дела, обсудить те три будто бы, которые он приводит о выборе позиции для нашей армии к принятию сражения, и что наша позиция под Бородином, „не есть почему-нибудь позиция более чем всякое другое место в Российской Империи, на которое, гадая, можно было бы указать булавкой на карте“.

Когда я был ранен, это было уже в третьем часу, повозки для раненых все еще были в изобилии: я видел целые ряды телег, устланных соломою. Некоторые из тяжелораненых тут же умирали и тут же предавались земле, и трогательно было видеть заботу, с которою раненые же солдаты и ратники ломали сучки кустов и, связывая их накрест, ставили на могилу. Один из французских повествователей той эпохи, заметив эти могилы, говорит, что наша армия отступала к Москве в таком порядке, что ни одного колеса не было оставлено на пути.

Моя телега въехала в длинный ряд других телег, тянувшихся с ноги на ногу к Можайску. В ушах моих во все время пути, хотя мы были уже далеко от поля сражения, все еще раздавался пушечный гром и слышался свист ядер; мы прибыли в сумерки к Можайску; улицы были запружены подводами. По особенному счастью, мои люди увидали возле одного дома людей моих товарищей, раненых прежде меня, тут остановили мою телегу и меня внесли