в комнату. „Кто это еще?“ – сказал слабый голос лежавшего на соломенной подстилке, и я узнал моего друга, полковника Таубе. Меня положили возле него. „Хотя бы нас, стариков“, – прошептал он, протягивая мне руку. У него была отнята нога выше колена. В приподнявшемся по другую сторону узнал я подпоручика Баранова, у которого раздроблена была рука осколком гранаты. Недолго мы могли беседовать; мы все были в жару, всем нам нужно было успокоение, которым мы недолго могли пользоваться; нас торопили отправить из Можайска, и на заре мы уже выехали. Благодаря Таубе, меня положили вместе с ним в лазаретную карету, иначе меня повезли бы опять по моему чину опять в телеге. „Не спасла меня твоя сабля, – говорил мне Таубе, – да и тебя твой ятаган“. Отраден был мне этот путь при таком товарище. При въезде в Москву, нас обступил народ, женщины бросали нам деньги в карету, и мы с трудом могли их убедить, что деньги нам не нужны, тем более, что тяжелые пятаки могли нас зашибить. Баранов, который не отставал от нас, предлагал нам остановиться в доме его отца, сенатора. У Таубе был в Москве какой-то родственник, а я согласился на предложение Баранова. Таубе завез меня к нему и тут мы расстались с ним навеки. Он отправился, как я узнал после, в Ярославль, где вскоре умер. Гостеприимный дом Баранова был совершенно пуст: мы пробыли здесь два дня; трудно было иметь медицинские пособия, и меня перевели в Голицынскую больницу. Тут прислала узнать обо мне, не выехавшая еще из Москвы моя добрая знакомая Дарья Николаевна Лопухина, племянница княгини В. В. Голицыной, у которой я жил в Петербурге. Не знаю, как она проведала обо мне; она предлагала взять меня с собою и писала, что будет ожидать меня за Ярославскою заставою; при ней были две дочери; но я не мог решиться обременить ее собою. На другой день явился ко мне в больницу какой-то крестьянин и подал мне адресованную на мое имя записку, писанную карандашом; эта записка была от моего друга, штабс-капитана Ладыгина. Следующего содержания: „Пишу тебе, мой друг, на пушке; мы оставляем Москву; неприятель вступает за нами; спасайся, если можешь и заяви товарищам“. Больно легли мне на сердце слова: „Мы оставляем Москву!..“ но истина явилась во всей наготе. При мне были мои два человека и одна больничная женщина: я немедленно послал обоих людей отыскивать какой-нибудь экипаж и лошадей; к вечеру нашли какую-то бричку, но лошадей еще не было.

Прошла ночь, страшное зарево освещало комнату, люди мои исчезли, а потом и женщина; я был весь день один. На другой день вошел ко мне в комнату кавалерист: это был уже французский мародер; он начал шарить по всей комнате, подошел ко мне, безжалостно раскрыл меня, шарил под подушками и под тюфяком и ушел, пробормотав: „II n’a done rien (Значит, у него нет ничего)!“ – в другие комнаты. Через несколько часов после вошел старый солдат и также приблизился ко мне: „Vous etes un ruse (Вы хитрый)? Oui, je le suis (Да я)“. – „Vous paraissez bien souffrir (Вы кажется сильно страдаете)?“ Я молчал. „N“ avez vous pas besoin de quelque chose (Вам не нужно ничего)?». – «Je meurs de suif (Я умираю от сала)». Он вышел, появилась и женщина; он принес какие-то белые бисквиты и воды. Обмочил их в воде, дал мне сам напиться подал бисквит и, пожав дружелюбно руку, сказал: «Cette dame vois aidera (Эта дама, видите, поможет)» Я узнал у этой женщины, что все, что было в доме, попряталось или разбежалось от мародеров; о людях моих не было ни слуху, ни духу.

Следующий день был уже не таков: французы обрадовались, найдя уцелевший от пожара госпиталь с нужнейшими принадлежностями. В мою комнату вошел со свитою некто почтенных уже лет, в генеральском мундире, остриженный спереди, как стриглись прежде наши кучера, прямо под гребенку, но со спущенными до плеч волосами. Это был барон Ларрей, знаменитый генерал-штаб-доктор Наполеона, находившийся при армии со времени итальянской и египетской кампаний. Он подошел прямо ко мне. Вот наш разговор: «Du quelle arme etes vous, monsieur?» – «Officier de I’artillerie de la garde». – «C’est a la grande bataille, que vous avez ete blesee?» «Oui general». – «Quand est ce qu’on vous a leve le premierappareil?» – «On ne m’a pas touchd depuis». – «Comment! Depuis la grande bataille?» – «Oui, general». («Из какого вы рода войск, месье?» – «Офицер гвардейской артиллерии». – «Это на великом сражении, что ли, блеснули?» «Да, генерал». – «Когда вас прооперировали?» – «С тех пор меня не трогали». – «Как! После великой битвы?» – «Да, генерал»). Он пожал плечами и, обернувшись сказал что-то стоящему возле него доктору, взял стул, сел подле моей кровати и начал расспрашивать окружающих о положении, в каком найден госпиталь. Минут через десять внесли ящик с инструментами, тазы, рукомойники, бинты, корпию и прочее. Ларрей встал, сбросил с себя свой мундир, засучил рукава, и, приблизясь ко мне, сказал: «Allons, jeiune home, je vais m’occuper de vous (Давайте, молодой человек я позабочусь о вас)». Я был тронут до глубины души и высказал все, что мог нежного этому великодушному человеку. Недаром Наполеон прозвал его: le vertueux Larrey (добродетельный Ларрей). Доктор Бофильс, которому я был поручен Ларреем, был уже человек лет под сорок, плешивый, самой доброй наружности и весьма живой во всех своих приемах. Еще через день приехал посетить госпиталь граф Лористон, бывший у нас послом в Петербурге, и которого я так недавно видел в кругу нашего столичного общества; он поместился после пожара, поглотившего Москву, в уцелевшем роскошном доме графини Орловой-Чесменской близ нашего Голицынского госпиталя. Он оказал мне самое теплое участие, заявил, чтоб я относился к нему во всем, что будет мне нужно и обещал присылать наведываться обо мне, что и исполнил; в тот же день прислал мне миску с бульоном. Вскоре кровати моей комнаты начали наполняться. Первый, которого принесли, был адъютант Барклая, Клингер, у которого была отнята нога выше колена: он был в бреду; за ним принесли Тимофеева, капитана одного из егерских полков армии князя Багратиона, простреленного насквозь; потом поручика Обольянинова, батальонного адъютанта Преображенского полка; затем майора Орденского кирасирского полка Вульфа; у обоих было отнято по ноге. Вульфу делал операцию барон Ларрей. До этой поры сюда помещали одних русских. В следующий день поступил к нам адъютант французского дивизионного кавалерийского генерала Пажоля, драгунский капитан д’Обантон, тяжело раненый осколком гранаты в бок и в руку. Мы с