лунной пряжи целые полотнища набросаны, а ткут пауки: на голове короны, усыпанные алмазами, а животики и спинки из драгоценных камней, да таких ярких, спящей царевне не снилось.

И только подумал он о царевне, как выходит луна, милая девица. Глянула на Мишу, усмехнулась, ночь серебром одарила. Берет его за лапу и повела в свои лунные хоромы. А в тех хоромах вырублено четыре оконца, на все четыре ветровы стороны. Много работы у луны, как не замаяться, да и сбиться с толку легко: к кому выйти в какой час, кому просто показаться. Да и то иной раз случится, сонная с лежанки вскочит, да по ошибке подбежит не к тому окну: в такой день солнце с луной вместе среди бела дня встретить можно. Подвела луна Мишу к окну, пальчиком водит и объясняет:

— Гляди, Миша, видишь: идет по пустыне караван, ночь-то какая темная, устали небось, и люди и звери все на небо глядят, где я — а мне еще не пора выходить, я еще только косы на ночь заплетаю.

Высунулся Миша из окна: темь, зги не видать.

Эх, думает, вот и луна чудит, не хуже моей медведихи! Хотел было глаза зажмурить, нос сморщил, как когда на свою медведиху дуется, да луна торопит: скоро ей срок выходить.

Ведет она Мишу к другому окну, и опять объясняет:

— А эта страна, Михал Иваныч, называется Восток, для нее я всегда золотой выхожу, это страна сказок!

Хотел было Миша из окошка высунуться, на сказочную даль посмотреть, и вдруг вспомнил Марфиньку.

Попрошу, думает, у луны для Марфы подарок: авось луна не откажет.

А висел у луны на голубом атласном поясе серебряный ключик. Вот, думает Миша, лучшего подарка для Марфиньки не сыскать — и попросил для зайки ключ.

— Вижу, не дурак ты, Миша, — говорит луна, — а за выбор хвалю, поверни ключом в любую сторону, и что задумаешь, то и сбудется.

Тут Миша проснулся. Огляделся по сторонам, и только радости, что голова не трещит, а в лапе пусто.

— Ну, — думает, — сон неспроста.

И пошел Михал Иваныч к вороне: ворона ворожейка все ему докажет.

— Да, — говорит ворона, — коль луна приснится, значит к богатству, а ключ, так это просто сказано: к твоей кладовой. Не скупись, Михайло Иваныч, вынь да положь Марфиньке самое ценное, что имеешь. Что поделать, сон вещий. Не исполнишь — луну разобидишь.

Пошел Миша к себе в берлогу, засветил фонарь и спустился в кладовую. А как стал отпирать, видит, ключик-то тот самый, что у луны за поясом висел, сон в руку.

А в кладовой целая мастерская-пасека, под строгим дозором работают денно и нощно пчелы, весь мед Мише отдают, только что царицу свою голодом не морят.

Присел Миша на табуретку в последний раз своим добром полюбоваться, медку отведать.

— Вот что, — говорит, — пчелы-пчелки, жить нам вместе больше не пристало. Сон мне был вещий. Летите к Марфиньке, ей служить будете, как мне служили, верой и правдой.

Накинули пчелы своей царице плащ на плечи, прикрепили, да покрепче, корону к голове и полетели к Марфиньке.

— Сели нас, — говорят, — где знаешь; Михайло Иваныч кланяется тебе медовой мастерской.

Марфинька, чтоб не рассмеяться, лапкой рот прикрыла.

И на что ей, Марфиньке, медовая мастерская?

— Милые пчелки, живите по своей воле, селитесь, где сами выберете. Я зайка серая, мне под кустом жить, кусок неба среди веток беречь, на полянке ушами прясти, с ветром незнамо над чем посмеяться.

Проводила Марфинька пчелок, помянула о свадьбе. Улетели пчелы: прилетят, не забудут. Осталась она одна и задумалась: и кажется ей, что и межа поет, и ромашки, что стоят при дороге, тоже поют. Прислушивается Марфинька к звону-гомону земли, где кузнечики трещат, птички поют.

— Да, столько радости и песен в мире, что двумя заячьими лапами не захватишь. Вот разве превратиться в одуванчик и понести радость по миру и рассеять ее светлыми пушинками в каждой норке, в каждой лачуге, в каждом уязвленном сердце!

Настал день свадьбы, и какой славный выдался вечер! Сладко пахло липой, цвел шиповник. Светляки собрались спозаранку и расположились с двух сторон поляны: кто на кустах, кто на деревцах, то-то будет освещение, когда спустится ночь.

И кого только не было! Конечно, все зайцы с ближайших полян и полянок; бабушки-зайчихи, и те побросали свое вязанье, и им охота поплясать на свадьбе Марфиньки. Среди почетных приглашенных выделялась лиса в розовом облаке, оно как нельзя лучше шло к ее рыжей красоте. Сорока боком не прыгала, а преважно сидела между барсуком и белкой, и крылом, как веером, прикрывала глаза от соблазна стащить чего. Пришел волк со своим серым семейством и так тряс зайцам лапы, что и без слов было понятно — с добром пришел.

Оркестр пчел исполнил в честь Рыжика и Марфиньки свадебный марш, на смену им вышел хор кузнечиков в новых лаковых мундирах. И начался настоящий бал.

Михайло Иваныч, хоть и дулся на Марфиньку за пчелок — еще бы, распустить такое добро! — но под конец не выдержал, помирился: пускай себе — и пригласил Марфиньку на кадриль. На балу царило необычайное оживление, и все от души веселились.

Оркестр сыграл туш, и ежик, раскланявшись на все стороны, начал читать стихи, посвященные Марфиньке:

Ваша, Марфинька, душа —

Это летний садик…

— Что значит душа? — дергала Рыжика за рукав польщенная Марфинька.

— А это такая птичка, — ответил Рыжик, не желая перед молодой показаться неучем.

Хотя гости ничего и не поняли в стихах ежика, но всякий считал своим долгом похлопать в ладоши, и вышло так выразительно, что еж не на шутку испугался, наежился да бежать, хорошо еще — мама-зайка образумила: ежик вернулся смущенный. Но читать его больше не просили, и танцы продолжались.

Засыпали уставшие светляки, один за другим гасли огни: светает. Гости нехотя начали расходиться по домам. Каждый думал, что уже давно не было такой веселой свадьбы.

И я там была,

с лягушками весь вечер провела

за мудреной игрой

в свои козыри.

СЕМЕЙСТВО РЫЖИКОВ

авайте пойдем и сегодня в лес.

Жатва уже отошла. Хлеб связан в снопы. Из торчащей щеткой жнитвы синеют васильки, горят маки. Белые ромашки веселыми растрепанными кустиками стоят при дороге. Думаешь ты один, как