принялась сушить. А вороненок смотрит на бабушку и думает, что за распрекрасная волшебница перед ним?

Невдомек ему, что это родная бабушка. И видит, за спиной у бабушки дорога выросла — и куда только ведет она. А деревья, чем больше он голову задирает, все выше и выше на его глазах растут, скоро в великанов превратятся. И куда он ни глянет, мир чудес открывается перед ним.

А голова у него еще слабая, как у пьяного, во все стороны качается. А к небу нос задирает:

— Смотри, бабушка, сколько серебряных пуговичек на небе горит. А это что? — и в луну клювом тычет.

— Это луна, — учит бабушка, и все, что ты видишь на тысячу вороньих верст (воронья верста в пять с половиной раз длиннее нашей), при дяде Пете сотворено.

И рассказала ему бабушка о сотворении вороньего мира.

Кроме горы и камней — а в камне дыра, где родился дядя Петя — куда ни глянешь, ничего не было. Пропасть и наверху и внизу. Собирал вороненок с камней росу, чтобы не умереть от жажды, а по вечерам зеленый ящер заходил к нему, в разговорах душу отвести. И кроме них, вороненка да ящера, никого больше на свете не было.

Наскучил ящер вороненку: ведь каждый вечер одно и то же. «Дай, думает вороненок, полетаю: не на ящере одном мир сошелся, есть, должно, еще и другое на белом свете».

Глянул он на все четыре стороны. Попрощался с горой, что ему матерью-отцом была, простился с камнями-сестрами — и поднялся над горами. Но сколько он ни поднимался, никого не повстречал, один свистун ветер дул ему в лицо.

Устал вороненок, да и наскучило: только летать! — и вернулся к сестрам-камням. Не раз уговаривали его сестры: «не стой над пропастью, не гляди вниз». Не удержался вороненок от соблазна, глянул вниз и свалился в пропасть.

Весь день пролежал вороненок на слепом поле бездыханной чучелкой. И трудно сказать, был то один день, а может, век — сто годов.

Проходили мимо серые рожицы-сумерки, подивились на вороненка. И одна рожица провела ладошкой по глазам вороненка, и стал ворон зрячим. Другая серая рожица брызнула на него росой из зеленого лопуха, и тогда стал ворон долголетним. Третья рожица оторвала кусок от своего подола и прикрыла спящего — и сделался ворон серо-черным.

Ушли серые рожицы, туман рассеялся.

А когда ворон очнулся, лежит он — места незнакомые — и под ним и вокруг зацветает земля муравой-цветами, а вдали колышется-шумит лес.

Поднялся ворон, глядит неуверенно.

Из облака выползает косматая гора, по пояс своей тенью прикрыта. А назад гляди, там его вороньему царству-государству конца не видать.

И пока золотые птицы вышивали на небе луну, дядя Петя взял да и полетел посмотреть поближе на лес.

А как весело было ему ввечеру под синим куполом — все небо зажглось красными огоньками и осветило гнездо, что из веточек свил себе ворон.

И вспомнил ворон о своем друге — скучном, но верном ящере. Да слышит, кто-то по дереву карабкается. Посмотрел, а это ящер — легок на помине: и смеется и плачет чудище от радости, что нашел друга, с кем коротать вечер, истосковался. А приволокся ящер из дальнего-далека с поклоном от отца-матери горы, да от сестриц-камней, с просьбой не забывать их.

С той поры стал ворон на ту гору, где родился, летать, и с ветром думу думать, как получше устроить воронье царство.

ЛАВКА ЧУДЕС

Бабушке вороне сто годов с хвостиком, а держалась она молодцом. А нападет хворь — это и с воронами бывает — схватит бабушка кого из воронят, Сеню или Липу, и вместо грелки на живот себе положит. А чтобы воронята лежали тихо да смирно, рассказывает сказку: знала их бабушка столько, сколько годов прожила на белом свете — сто с хвостиком.

— В те времена, когда я была молодая и красивая, глаза у меня были с поволокой, а нос розовой шишечкой, начала как-то бабушка сказку.

Лавка чудес находилась тогда за морем и была куда богаче нашей теперешней мелочной лавки. Все поручения исполнялись перелетными птицами.

И чего только в этой лавке не было: и синь-трава — туман над лесом разводить; и лунный камень, чтобы на лисаньку сон напускать, и стеклянный глаз — никогда этот глаз не спит — верный сторож от воров. А от Медведь Медведича бывало всем перелетным приказ: порошок от моли ему поставлять, оптом и в розницу — на зиму чтобы мех ему пересыпать, а то моль заведется и шкуру медведю испортит.

Были еще коробейники-сороки, из леса в лес ходили с товаром на спине: почти все можно было достать у них на лотке. И какая была в старину чудесная краска для перьев, звалась она «вакса», — оживилась вдруг бабушка, — в те времена перья у меня были с глянцем.

— А что это тебе, бабушка, намедни сорока принесла? — пищит грелка Липа.

Бабушка недовольно закашлялась и поправила у себя на груди два перышка: они вчера у нее выпали и она приклеила их сорочьим клеем — у сороки купила.

— Ты что-то плохо греешь сегодня, — вместо ответа пробурчала бабушка.

И Липа прикусила свой длинный язычок.

РАССКАЗ СЕРОГО КАМНЯ

амушек сипло покашливал, желая обратить на себя внимание бабушки вороны.

— Ты что, простужен? — участливо спросила сонная ворона, приняв камушек за свою грелку — вороненка Степу.

— Нет, — ответил камень, — я о таком и не слыхивал. Это я вспоминаю.

— Вспоминай, камушек! — поправилась бабушка.

— Да вот теперь, когда я стал камнем и странствую по свету, все чаще я думаю о прошлом, о моей тогдашней счастливой жизни. Сейчас я нагрет солнцем, — хитро вставил камушек, — и еще немалый срок буду горячим. Ты успеешь меня выслушать, только не перебивай: в голове и без того путается — время отшибло у меня память.

Я был скалой. Большой серой скалой. Узенькая горная тропа проходила мимо меня и терялась в густой траве. По скату горы золотыми и лиловыми ступенями спускались виноградники. А внизу шла белая дорога: она никогда не останавливалась — все бежала вперед, проносясь мимо меня в облаке пыли вместе с теми, кого сквозь солнечную пыль я