видеть судьбу по слишком большим складкам. Между тем ладонь – это чудесный мускульный лес. Малейшая надежда на действие вызывает в ней дрожь. Хиромантия протянутой руки не открывает грез руки живой. И наоборот, хиромантия по изогнутой ладони, находящейся в полном равновесии между расслабленностью и напряжением, с пальцами, готовыми схватывать, стискивать, сжимать, готовыми «желать», – словом, хиромантия динамическая открывает если не судьбу, то по меньшей мере характер. А значит, становится понятным, что обработка оптимального теста может провести психоанализ руки, постепенно устраняя ее скупость и агрессивность и мало-помалу, волокно за волокном, наделяя ее мускулами щедрости.

IV

Выпекание теста еще более усложняет изучение воображаемых смыслов. К образованию материи, уже объединившей элементарные грезы о земле и воде, подключается не только новая стихия, огонь, дело в том, что огонь помогает времени наделить эту материю индивидуальностью. Время выпекания – одна из наиболее обстоятельно расписанных длительностей, длительность, тонко прочувствованная. Тем самым выпекание превращается в существенное материальное становление, в становление, продвигающееся от бледности к позолоте, от теста к корочке. Как человеческому деянию ему присущи начало и конец. Разве Брийя-Саварен[98] не написал: «Поварами становятся, но пекарями рождаются»?

Маурицио, историк растительной пищи, вместо того чтобы описать ее предысторию под заголовками «каменный век», «бронзовый век» и «железный век», предложил выделить великие кулинарные этапы: «век растертого зерна», «век жидкой каши» и «век поджаренной лепешки». Давайте на свой лад вновь переживем век поджаренной лепешки со всеми его образами. Итак, вернемся на женскую половину дома в тот момент, когда женщины – мать, бабушка, тетушка и служанка – заняты подготовкой к пиру. Разве сама подготовка к празднику не является его составной частью, утром праздника? Разве не на кухне лучше всего грезят о гастрономии? Кулинарное воображение как раз и формируется интересом к проблеме консистенции при загущении соусов, при смешивании муки, сливочного масла и сахара. Именно на кухне осуществляется слияние грубого материализма и материализма тонкого.

И тогда начинаешь понимать энтузиазм Мишле:

Нет ничего более сложного, чем искусство обработки теста. Нет ничего такого, что поддавалось бы меньшему упорядочиванию и чему так сложно обучиться. Это должно быть врожденным. Все здесь – дар матери.

(Michelet J. La Montagne, р. 304)

Выпроваживать ребенка с кухни означает приговаривать его к изгнанию, отдаляющему его от грез, которых он так и не узнает. Онирические смыслы продуктов питания активизируются при наблюдении за приготовлением пищи. Когда мы займемся изучением грез о родном доме, мы увидим нестираемость кухонных грез. Эти грезы погружаются в далекую архаику. Счастлив тот, кто в раннем детстве вертелся вокруг экономки…

Искусство работы с сахаром может также пробуждать множество образов материального изящества. На той же странице, написанной в Альпах при виде «засахаренного ледника», Мишле вспоминает «сахарный мадригал». В дальнейшем мы встретимся с презрением, которое испытывал Гюйсманс к зрелищу лунной бледности сахара; тогда мы сумеем уяснить, что в одном и том же образе могут быть сокрыты два темперамента. Какая же горечь в сердце существа, разъедаемого сладостью!

В книге «Детство» Ганс Каросса[99] отмечает свой интерес к тесту кондитера. Какая радость следить за горячим и пахучим тестом, когда оно растягивается! А как оно покрывается складками! А до чего внезапно брутальное вероломство ножниц, разрезающих его на куски! И какая странная форма у берленго: сначала пухлая и округлая, а затем – сохраняющая по двум краям совершенно прямой след ножниц… Грезы об этом бесконечны!

V

Здесь мы избавляем читателя от досье на образы хлеба. Читая книги, мы встретили большое их количество. Однако в их нагромождении кроется монотонность. Образы хлеба с хрустящей корочкой, аромат поджаренного хлеба – вот что кочует с одной страницы на другую. Да ведь это сочинение из французской начальной школы! Всем нам приходилось его писать, и, – сами в это не веря, – мы сравнивали корочку с золотом.

Гораздо реже встречаются грезы о дрожжах. Не столь многочисленны те, кто следил в своих грезах за тестом, набухающим в корзинах. Все грезы о разбухании ассоциируются с грезами о тесте, так что поднимающееся тесто превращается в материю, состоящую из трех элементов: земли, воды и воздуха. Оно дожидается и четвертого, огня. Тот, кому ведомы все эти грезы, на свой лад поймет, что хлеб является универсальным продуктом питания!

Совершенно круглая булочка под воздействием дрожжей натягивается, словно живот. Иногда ферментация обрабатывает такой живот изнутри в процессе, напоминающем урчание; наружу выходят пузыри. С пресным тестом подобных явлений не происходит. «Бургаве[100] писал, что от пара, вышедшего из горячего хлеба, оставленного в тесном и тщательно закрытом помещении, входящие туда задыхались мгновенно»[101]. Испарениям, которые распространяются дрожжами, надо дать время рассеяться. Подобные грезы подводят нас к амбивалентностям, предваряющим успех важных осмыслений.

VI

Мы собираемся анализировать динамический образ дрожжей по несколько чересчур пространному отрывку из современного текста, на примере, где он функционирует вхолостую. Тем самым мы сможем лучше оценить представляемое в каждом материальном образе дрожжей желание подготовить материю, время, за которым непрерывно следят, лелеемое будущее. В другой книге Ганса Кароссы («Секреты зрелости») мы собираемся рассмотреть отрывки, в которых автор описывает посещение фарфорового завода. Как и в тексте Мелвилла, мы надеемся показать, что образы, инертные для читателей, не проникшихся чувствительностью к материальным грезам, напротив, наделяются неоспоримой жизненностью, как только мы начинаем интересоваться субстанцией вещей.

Ганс Каросса почти не следит за техническими разъяснениями инженера, выступающего в роли его гида. Переступив порог завода, он начинает грезить. И как раз грезы, а не техническая реальность, служат для него системой отсчета в отношении разнообразных «случайных» образов. Писатель стремится интегрировать все объективные наблюдения в своей интимной грезе, в дальней грезе, уже оставившей след в сцене детства, о которой мы расскажем в свой черед. Итак, мы собираемся проследовать за ходом мысли, развертывающимся с изнанки привычной рационализации, поскольку речь здесь идет о том, чтобы, отправляясь от весьма легко объяснимых объективных феноменов, подвергнуть их трактовке в духе сокровенных грез.

Глядя на яму с пастой[102] для производства фарфора, грезовидец тут же получает «впечатление живого процесса творения, в котором он охотно принял бы участие». Он думает о смутной длительности, о длительности, терзаемой «распадом и ферментацией». Без этого двойственного волнения, заключающегося в распылении и бурлении, без этой борьбы сухости и жира, порошка и пузырей «чистые духовные качества фарфора» так и не смогли бы «достичь совершенства».

Распад и ферментация, два весьма несходных типа материальной длительности, диалектически обрабатывают материю подобно тому, как систола и