class="p1">Богатые влиятельные женщины играли важную роль в парижской культурной жизни. У многих были свои салоны [53]; они помогали начинающим художникам в карьере, могли познакомить с нужными людьми и наладить связи. Наибольшим влиянием пользовались три женщины: Натали Барни, Гертруда Стайн и принцесса де Полиньяк (Виннаретта Зингер, наследница империи швейных машин). Все были эмигрантками из США и лесбиянками; вход в их салоны мог обеспечить Тамаре ценное заступничество.

Первая попытка не увенчалась успехом. Подруга отвела Тамару на субботний салон Гертруды Стайн в квартире на улице Флёрю, 27. Стайн ей не понравилась: толстая, невзрачная, в коричневом вельветовом платье, волосы собраны в некрасивый пучок-буханку. Тамару поразила коллекция картин этой странной на вид американки (Стайн распознала талант Пикассо задолго до большинства коллекционеров), но сама атмосфера салонов на улице Флёрю показалась Тамаре невыносимой. Стайн вела претенциозную и скучную беседу (скучную для Тамариных ушей), но больше всего ее оскорбило то, что ей «разрешили» пробыть со Стайн и ее любимыми гостями всего несколько минут, а после отправили в угол сидеть с «женой» Стайн Алисой Токлас, есть пирожные и пить чай. Мисс Токлас пекла очень вкусные пирожные, но Тамару занимал другой вопрос – где, черт возьми, шампанское?

Стайн ясно дала понять, что ни во что не ставит ни саму Тамару, ни ее живопись. Позже, став частью левобережного богемного круга, Тамара поняла, что Стайн больше благоволит к художникам, чем к художницам. А вот в салоне Натали Барни она окунулась совсем в другой мир, где женщин великодушно привечали и поддерживали как в частных, так и в общественных начинаниях [54].

Барни заявляла о своей ориентации с необычной для того времени уверенностью. Она родилась в 1876 году и говорила, что с двенадцати лет обладала «опасным преимуществом», так как «отличалась от нормы». Став финансово независимой благодаря унаследованному от отца состоянию, она уехала из Вашингтона и обосновалась в Париже, где начала создавать сапфическую идиллию.

Она не проповедовала однополую любовь. Ее не впечатлили теории Хэвлока Эллиса об изменчивой природе сексуальности; она не нуждалась в разрешении и объяснении своих желаний и, хотя радовалась, что молодое поколение становится более сексуально раскрепощенным, не выставляла свои вкусы напоказ. «Я лесбиянка, – говорила она, – это не обязательно скрывать, но и хвастаться этим не стоит». Она определенно не одобряла тех, кто агрессивно коротко стригся, носил монокли, жилеты и брюки.

Сама Барни выглядела очень женственно, носила струящиеся платья в стиле прерафаэлитов – такие любила герцогиня Ратленд – и писала восторженные иносказательные любовные стихи [55]. Но даже самой мужеподобной лесбиянке того времени было трудно конкурировать с ее хищнической дерзостью в вопросах секса. Она делила свои романы на три категории: длительные «связи» с несколькими избранными любовницами, среди которых была художница Ромейн Брукс и писательница Элизабет де Грамон, прозванная «красной герцогиней» за радикальные социалистические взгляды; «полусвязи», например, роман с писательницей Колетт; и, наконец, «приключения» – бесчисленные единичные связи с женщинами, с которыми, по словам Алисы Токлас, Барни знакомилась в туалетах универмагов.

Эти связи было предпочтительно не афишировать. Париж отличался сексуальной терпимостью: когда роман Оскара Уайльда и Альфреда Дугласа стал достоянием общественности, Уайльд умолял любовника бежать в Париж. Хватало в городе и специализированных заведений: от баров для трансвеститов до гомосексуальных кабаре. Но все же две женщины или двое мужчин в общественных местах не могли проявлять друг к другу знаки внимания или вести себя как любовники – риск нарваться на оскорбления был слишком высок. Известную лесбиянку никогда бы не приняли в парижском высшем свете, отличавшемся большой консервативностью. Поэтому Натали пришлось создать свой частный мирок, открыв салон в элегантном двухэтажном павильоне на краю Латинского квартала на Монпарнасе.

О том, что происходило в доме 20 на улице Жакоб, укрытом от прохожих высокими стенами и воротами, никто особо не распространялся. Но внутри этих стен чувственность Натали проявлялась во всем – от маленькой беседки с колоннами (ее храма любви) до изобилия позолоты, гобеленов, витражей, бархата и дамаста в интерьере. Труман Капоте, побывавший в этом доме намного позже, описывал его как «помесь борделя и церкви».

Утонченная женственность отличала и пятничные салоны Барни. К чаю подавали крошечные пирожные с разноцветной глазурью и тончайшие огуречные канапе. Среди гостей можно было встретить самых известных женщин того времени – Айседору Дункан, Колетт, Мерседес де Акосту. Мужчины тоже присутствовали на салонах: у Барни бывали Эзра Паунд, Андре Жид, Джордж Антейл, Жан Кокто и Поль Пуаре, но, как верно подметил молодой американский поэт Уильям Карлос Уильямс, мужчины являлись лишь фоном для основного действия. От Уильямса не ускользали чувственные взгляды и шепот женщин и то, что те регулярно куда-то пропадали по две-три; все это приводило его в замешательство и внушало тревогу. «Я вышел на улицу и стоя помочился», – вспоминал он. Лишь таким образом мужчина мог заявить о себе на этих сборищах.

В доме на улице Жакоб у Тамары завязалось немало важных знакомств с мужчинами. Именно там она подружилась с художником Жаном Кокто, пробовавшим себя в самых разных сферах искусства, и полюбила его не только за остроумие, но и за снобизм и изменчивость. Однако женщины все-таки были важнее. У Барни Тамара познакомилась с маркизой Луизой Казати, которая теперь жила во Франции и занималась отделкой своего нового дома – Розового дворца в Версале. Казати так и не заказала у Тамары свой портрет; возможно, ей казалось, что томному взгляду ее черных глаз и готической рыжине волос больше пойдут сюрреализм Мана Рэя или мягкая кисть Огастеса Джона, чем сияющий глянец Лемпицкой. Но знакомство с маркизой пригодилось: та представила Тамару нескольким своим друзьям, в том числе влиятельному фотографу барону де Мейеру и итальянскому поэту Габриэле Д’Аннунцио, который когда-то был любовником и наставником маркизы и остался ее близким другом.

Среди знакомых Натали Барни Тамара нашла и тех, кто ей позировал, и тех, кто покупал ее работы. В частности, Барни познакомила ее с герцогиней де ла Салль (на самом деле никакой не герцогиней), чья царственная суровость и мужские костюмы послужили вдохновением для самых притягательных ранних портретов Тамары. Тамара сама поражалась тому, как быстро Париж ей покорился. Ей удалось подружиться с известными художниками – Жюлем Паскином, портретистом Кесом ван Донгеном, – и состоятельными аристократами – щедрой и эрудированной графиней де Ноай и подругой Дягилева Мисей Серт, полькой, женой художника Хосе Марии Серта.

Заручившись покровительством этих людей, Тамара больше не сомневалась в успехе. На Осеннем салоне 1922 года она