что война оказалась «потрясением для немецкого народа», аналогов которому, по словам известного немецкого историка Й. Буркхардта, пока еще не существовало[394]. Связывая начало войны с нерешенными конфессиональными противоречиями, современники нашли свое новое объяснение происходящим в немецких княжествах событиям: война казалась им стремлением иностранных держав уничтожить всю «Германию». Используя риторику эпохи Реформации, объясняющую события с точки зрения религиозного раскола, немецкие авторы поставили вопрос о жизнеспособности немецкой нации, соединив таким образом конфессиональные традиции с новыми вызовами XVII в., среди которых первое место занимал, с одной стороны, процесс становления суверенных государств Нового времени, а с другой — появление новых ростков национальной идеи[395]. В эпоху Тридцатилетней войны Реформация и религиозный раскол превратились в одно из главных национальных достояний империи, подчеркивающих ее уникальность и самобытность.

* * *

Тридцатилетняя война как война конфессиональной эпохи, безусловно, испытала на себе сильное влияние Реформации, была ее отголоском. В ходе Реформации немецкие земли оказались разделенными даже не на две, а на три соперничавших, а порой и открыто враждующих между собой части. Католиков, лютеран и кальвинистов разделяли различные политические и духовные ценности[396]. Конфессионализация и сильнейшая партикуляристская традиция обусловили различия в быте, культуре и менталитете, которые проявлялись в самых разнообразных сферах — от разницы в обрядах и праздниках до использования отличных друг от друга календарных систем. Однако даже внутри группы, объединенной вероисповеданием, не было единства. Внутри конфессий постоянно шла борьба за политическое лидерство. Активно начавшаяся с последней четверти XVI в. Контрреформация обострила конфессиональные противоречия[397] в империи, и привела в начале XVII в. к эскалации внутриимперских конфликтов. В 1608 и 1609 гг. было создано два военных блока — Протестантская уния и Католическая лига, — делавших военное столкновение под религиозными лозунгами защиты «истинной» веры лишь делом времени[398]. Настоящая война охватила в это время немецкую публицистику, к которой относились в то время, помимо памфлетов и трактатов, также проповеди, календари[399], альманахи и, главное, иллюстрированные листовки[400]. Благодаря тому, что они содержали не только текст, но и изображение, расположенное в верхней части листа, листовки стали одним из самых популярных жанров публицистики[401].

Еще в начале Контрреформации католики со страниц публицистики старались очернить Лютера, утверждая, что «он взял свой топор палача» и «выгнал свою мать (т. е. католическую Церковь. — А. Л.), из собственного дома»[402]. В 1617 г. в протестантских германских землях был широко отпраздновано 100-летие Реформации. Многочисленные юбилейные сочинения, шествия протестантов, демонстрации, как выразился один из современников, «больно щелкнули католиков по носу»[403]. Протестанты, изображая на иллюстрациях к листовкам 1618 г. огромный праздничный бокал, напоминали, что Лютер «умыл папу виттенбергским хмельным напитком, чего раньше не делал еще ни один князь, ни даже император»[404]. «Да будет признано героическим такое пиво или вино!»[405], — прославляли Лютера протестанты. Политика Габсбургов по усилению контрреформаторских тенденций в итоге привела к крушению и без того шаткого мира внутри империи[406]. 23 мая 1618 г. в Праге произошла знаменитая дефенестрация, которая традиционно считается началом Тридцатилетней войны.

Современники остро прочувствовали неординарный характер Тридцатилетней войны. Тридцать лет бесконечных военных действий, опустошений и разорений, голода и нужды, пожаров и эпидемий представлялись им настоящим Апокалипсисом[407]. Публицистика и повседневная литература нарисовали страшные картины военной действительности, подчеркивая общность обрушившейся на немцев катастрофы. Известный хронист Ганс Геберле писал: «Везде беды и несчастья, голод и смерть. Мы все как один (курсив мой. — А. Л.) в большой беде. Наступает голод, цены растут, а за ними идет чума. От нее в этом году умерло много сотен людей»[408]. «В моей Германии ничего больше нельзя узнать», — с горечью замечал поэт И. Клай, современник событий[409]. Процветавшие недавно области постепенно превращались в «пустыню», а «возгласы радости» трансформировались в «уханье сов»[410]. Английская делегация, прибывшая на Регенсбургский курфюрстентаг 1636 г. была потрясена увиденным: «Между Майнцем и Франкфуртом земля абсолютно безлюдна. Мы видели покинутые и разоренные деревни, которые в течение 2 лет предположительно подвергались нападению 18 раз. Приходилось останавливаться в развалинах, ни там, ни здесь во всей округе не было ни одного человека»[411].

Главные вопросы, которыми задавались как интеллектуалы, так и анонимные авторы публицистики, были связаны с причинами войны и ее значением для империи. Согласно расхожему в раннее Новое время мнению, любая война подразумевала существование «справедливой причины» для ее начала. Теория «справедливой войны» (bellum iustum), сформулированная еще в трудах философов Средних веков Августина и Фомы Аквинского, имела в раннее Новое время широкое хождение[412]. Однако Тридцатилетняя война с самого начала выбивалась, по мнению современников, из этих представлений, поэтому для объяснения ее причин публицистика обратилась к другой излюбленной идее средневековой философии, согласно которой войны являются божьей карой за людские прегрешения.

Тема греховности, грехопадения, за которые Бог жестоко карает народы, была в раннее Новое время весьма традиционной. В эпоху конфессиональных конфликтов, порожденных Реформацией, такое религиозно окрашенное объяснение казалось исчерпывающим. Действительно, публицисты не раз прибегали к нему на разных этапах войны. Так, в качестве аллегорической персонификации людской греховности на многих листовках была изображена вавилонская блудница[413] — символ «мерзостей земных» согласно Откровению Иоанна Богослова[414]. Немецкие авторы, современники войны, пошли здесь еще дальше. Характерной особенностью понимания причин Тридцатилетней войны в контексте людских прегрешений являлось подчеркивание греховности самих немцев: «Так знай, Германия, из твоего (курсив мой. — А. Л.) кремня стихии высекли свирепый столп огня», — так поэтично выразился Исайя Рёмплер фон Лёвенгальт, один из известных литераторов эпохи[415]. Главным же грехом, за который Бог наказывал немцев, публицистика считала нарушение правил Аугсбургского религиозного мира 1555 г. Основным виновником этого для немецких авторов стал Фридрих V Пфальцский.

Проблема религиозного раскола немецких земель после Реформации и его связи с Тридцатилетней войной впервые вышла в публицистике на первый план в связи с действиями Пфальцского курфюрста. Как широко известно, сама война началась именно с того, что Фридрих V получил чешскую корону, которая давала право претендовать на престол Священной Римской империи. Внутри империи конфликт из-за богемской короны приобрел особое значение не в последнюю очередь потому, что курфюрст Пфальцский был кальвинистом. Пфальц составлял ядро немецкого кальвинизма: из примерно 16 млн. жителей империи в 1600 г. примерно 1 млн. стали реформатами, и из них 300–400 тыс. только в Курпфальце[416]. Фридриха обвиняла и католическая, и евангелическая публицистика. Авторы подчеркивали, что курфюрст поддался «дьявольскому искушению», в которое его вверг «беспокойный дух кальвинизма»[417]. Образ «духа кальвинизма» присутствует на большом количестве