сложнее поверить подобному происхождению первого человека?»[465] Люди, молящиеся на том же языке, на котором они говорили, по мнению мыслителей, сильнее ощущали свою принадлежность к данному народу, его традициям и обычаям, что способствовало формированию национального самосознания. Именно благодаря тому, что Лютер «сделал молитву доступной для любого немца»[466], он превратился для поэтов эпохи Тридцатилетней войны в «национального героя». Они считали, что основоположник Реформации являлся не попирателем вековых немецких традиций, а, наоборот, их продолжателем, потому что, благодаря ему, немцы снова, «как в древности»[467], заявили о себе как о самом духовно развитом народе. Перевод Библии позволил немецким литераторам первой половины — середины XVII в. начать настоящую непримиримую битву за использование родного языка во всех сферах общественно-политической жизни[468]. Главным мотивом этой борьбы стала еще одна традиционная религиозная константа — мотив чистоты, благодаря которому немецкий язык получил в представлениях интеллектуалов ореол святости. По их мнению, немецкий язык был «чище (курсив мой. — А. Л.), звучнее и глубже»[469] латыни. Поэты метафорически изображали родной язык в виде «чистой и незапятнанной девы», как выразился Шоттель[470]. Этот же образ можно найти и у Клая: «Поражает красота и величие немецкого языка, который является чистой (курсив мой. — А. Л.) и непорочной девой»[471]. Мотив «чистоты» использовался для подчеркивания «единственной правильности» родного языка, то есть подразумеваемое сравнение с чистой девой, девой Марией придавало ему не только мощь и величие, которых в силу своего происхождения были лишены другие европейские языки, но также вновь подчеркивало связь немецкого языка с Богом. Французский, испанский, итальянский языки происходили как раз от римской латыни и уже несли на себе печать слабости и разложения позднего этапа римской истории, в то время как «благородные предки немцев» «еще в те далекие времена всячески избегали порока»[472]. Таким образом, немецкий был по сути единственным в мире языком, лишенным отпечатка «порочности римлян»[473]. В поисках доказательства «чистоты» немецкого языка литераторы ссылались и на библейскую историю, вольно ее трактуя. В частности, Гарсдёрфер утверждал: «Потомки Иафета, от которых ведут свое происхождение немцы, не были при Вавилонском смешении языков, поскольку они задолго до того уже жили в северных странах»[474]. Благодаря своей исключительности, немецкий язык был единственным языком, которому под силу было воспроизводить звуки природы: «Слово „гром“ ([donər]. — А. Л.), когда вылетает из немецкого рта, прорывается силой речи и дает почувствовать всю силу самой природы в ее чистоте и богатстве»[475], — писал Шоттель. Шоттель был одним из тех авторов, в сочинениях которых отчетливо прослеживалась мысль о том, что Бог сам говорит именно на немецком языке: «Этот язык, о немцы, ваши предки получили от Бога и передали через многие поколения вам»[476].

Основываясь на наследии Лютера, интеллектуалы эпохи Тридцатилетней войны считали, что перевод Библии на немецкий придал ему святости, «потому что древнееврейский и греческий являются священными языками, поскольку на них составлены Ветхий и Новый Заветы. Каждый язык, который с помощью перевода доносит „слово Божье“, освящается таким образом»[477]. Факт перевода Библии на немецкий язык подтверждал, по распространенному мнению, то, что именно этот язык мог претендовать на первенство в Европе, так как он был первым «национальным» языком, на который был сделан перевод, а Германия стала первой страной, в которой «родной язык» вторгся в самую священную область — область религии.

Наследие Лютера считалось завоеванием, которое невозможно было оспорить и делало самобытность, за которую ратовали поэты, реалистичней. Литераторы в своих сочинениях трактовали Реформацию как специфически немецкий феномен. В протестантизме многие из них видели «особый путь» немцев[478]. Немецкие литераторы XVII в. чувствовали, что выдвинутый Лютером лозунг «Прочь от Рима!» делал возможным немецкое единство не на основе христианского универсализма, а на базе «национального» начала, где во главу угла ставился принцип исторического единства и общности языка.

Идея единства, звучавшая все более отчетливо, в сочинениях немецких авторов первой половины — середины XVII в., позволяет рассматривать Тридцатилетнюю войну уже не только как конфликт «конфессиональной» эпохи, но и как своеобразный переход к государствам Нового времени, в которых выше традиционных религиозных ценностей начинает ставиться идея национального единства. Видя губительные последствия религиозных распрей, послуживших прологом к разразившейся тридцатилетней катастрофе, немецкие авторы призывали к религиозному единству, подчеркивая, что Реформация может служить не разобщению, а, наоборот, сплочению немецкой нации, потому что она является предметом немецкой национальной гордости, доказывает уникальность немецкого народа. В немецкой публицистике эпохи Тридцатилетней войны пробила себе дорогу идея, что не столько религиозная вражда спровоцировала войну, сколько стремление чинов империи к власти, которое привело в немецкие земли иностранцев, ставших заклятыми врагами всего немецкого. Немецкие враги, вне зависимости от их конфессиональной принадлежности, по мнению публицистов, стремились уничтожить Священную Римскую империю. Важнейшей заслугой немецкой публицистики и интеллектуальной мысли эпохи Тридцатилетней войны можно считать попытки привить немецкому обществу религиозную терпимость. Публицисты и интеллектуалы призывали немцев забыть внутренние конфессиональные споры и объединиться для борьбы с чужеземными врагами. Идеальная картина миропорядка рисовалась мыслителям эпохи Тридцатилетней войны так: «Религия и политика закончили спорить. К ним было послано Единство, чтобы утихомирить эти воюющие стороны, после чего был наведен окончательный порядок, который царит и по сей день»[479].

СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ

Кампманн К. Фердинанд II и роль императора в Тридцатилетней войне // Кризис и трагедия континента. Тридцатилетняя война (1618–1648) в событиях и коллективной памяти Европы / Науч. ред. и сост. Ю. Е. Ивонин и Л. И. Ивонина. М., 2015.С 331–346. [Kampmann K. Ferdinand II i rol’ imperatora v Tridtsatiletney voyne // Krizis i tragediya kontinenta. Tridtsatiletnyaya voyna (1618–1648) v sobytiyakh i kollektivnoy pamyati Yevropy / Nauch. red. i sost. YU. Ye. Ivonin i L. I. Ivonina. M., 2015.S 331–346.]

Лазарева А. В. «Союз меча и языка». Развитие немецкой национальной идеи в первой половине XVII в. // Средние века. Т 78. № 4. М., 2018.С 56–68. [Lazareva A. V. «Soyuz mecha i yazyka». Razvitiye nemetskoy natsional’noy idei v pervoy polovine XVII v. // Sredniye veka.T 78. № 4. M., 2018.S 56–68.]

Поршнев Б. Ф. Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства. М., 1976. [Porshnev B. F. Tridtsatiletnyaya voyna i vstupleniye v neye Shvetsii i Moskovskogo gosudarstva. M., 1976.]

Сказкин С. Д. Реформация и крестьянская война в Германии. Стенограмма лекции, прочит. 7 марта 1940 г. М., 1940. [Skazkin S. D. Reformatsiya i krest’yanskaya voyna v Germanii. Stenogramma lektsii, prochit. 7 marta 1940 g. M., 1940.]

Смирин М. М. Германия эпохи Реформации и Великой Крестьянской войны. М., 1962. [Smirin M. M. Germaniya epokhi Reformatsii i Velikoy Krest’yanskoy voyny. M., 1962.]

Юрчик Е. Э. «Черная легенда» в испанской просветительской