посещении церковной службы[498]. Так закончилась история, в которой королевским советникам пришлось, отстаивая прерогативу короны, наложить запрет на обсуждение церковных дел, однако, погрозив Стрикленду дисциплинарным мечом, они не стали его карать.

Сессия 1571 г. внесла немало нового в понимание парламентской свободы высказываться. Пытаясь предотвратить вмешательство депутатов в сферу церковной политики, члены Тайного совета использовали понятие «королевской прерогативы», предполагавшее исключительную юрисдикцию короны в церковных делах.

Для коммонеров определенная новизна ситуации заключалась в том, что в отличие от прежних сессий, когда они взывали к королеве с петициями относительно престолонаследия, которое в значительной степени было ее личным делом, в 1571 г. они попытались воспользоваться свободой слова, выдвигая предложения, относившиеся к публичной сфере. Однако они столкнулись с запретом обсуждать вопросы, не включенные в официальную повестку, что ставило под сомнение уже само право депутатов выступать с законодательной инициативой, а это переводило спор о границах свободы из политического в конституционный план.

Отстаивая свою привилегию, депутаты оперировали привычными аргументами, они активно использовали лексику, отсылавшую к представительному характеру их деятельности. Совершенно очевидно, что в сознании елизаветинских парламентариев сложилась устойчивая взаимосвязь между правом свободно высказываться и публичным статусом депутатов, представлявших делегировавшие их сообщества, «жалобы» и «просьбы» которых они были призваны донести до слуха государыни.

В то же время одним из основных способов легитимации свободы слова стало признание приоритета истинной веры и «Божьего дела» перед мирскими соображениями и волей монарха. Этот мотив все настойчивее звучал в устах пуритан, отстаивавших свое видение церковного устройства. Хотя никто из ораторов еще открыто не допускал, что парламентариям может предстоять нелегкий выбор между служением Господу и их королеве (на которую все еще рассчитывали в деле реформирования церкви), слова Т. Пистора о том, что «короны», «государства» и прочее должны отступить на второй план, не оставляли в этом сомнения.

Парламент, созванный в 1572 г. оказался самым долгим в елизаветинской истории — с неоднократными перерывами он продлился до 1581 г. Он также оказался весьма бурным: первая сессия 1572 г. ознаменовалась полемикой вокруг необходимости обеспечить безопасность протестантской нации и исключить из порядка престолонаследия Марию Стюарт. В результате королеве Елизавете пришлось наложить вето на обсуждение этого вопроса.

Вторая сессия парламента была созвана в 1576 г. Уже в самом ее начале разразился скандал, виновником которого стал Питер Вентворс, выступивший с публичной речью 8 февраля 1576 г. Это один из самых пространных и, безусловно, самый впечатляющий текст, посвященный свободе слова, позволяющий составить представление о том, какое место это понятие занимало в сознании депутата, придерживавшегося пуританских взглядов[499]. В своей апологии свободы Вентворс воспользовался всем арсеналом аргументов и риторических приемов, доступных опытному оратору. Он начал словами: «… я обнаружил в одной небольшой книжице следующие слова: „Сладко это слово `свобода`, сама же она — драгоценность, превосходящая все бесценные сокровища“». Многие, без сомнения, узнали в этих словах цитату из речи Цицерона против Гая Верреса[500]. Оттолкнувшись от противопоставления слова и его содержания, Вентворс заявил, что парламентариям следует позаботиться о том, чтобы удовлетворяясь лишь сладким словом, не утратить подлинной ценности, стоящей за ним[501]. «Величайшая польза, которую королевство может извлечь благодаря этому неоценимому сокровищу — применение его в этой палате, ибо оно присуще ей». Естественную потребность в свободе слова он связывал с основной функцией парламента как совета и законодательного органа, а также с принятием законов, призванных обеспечить безопасность их суверенной правительницы, способствовать приращению Господней славы и процветанию Англии.

Исходя из традиционной как для классической, так и христианской политической мысли иерархии приоритетов разумного управления, Вентворс поставил во главу угла торжество истинной веры, которое, по его мнению, было невозможно без свободы дискуссий. Он настаивал на том, что для благочестивого государя нет опасности в том, что его подданные воспользуются этим правом, поскольку все, что они выскажут в парламенте, будет обращено исключительно на пользу государю и государству. Как сказал Соломон, мудрость берет начало в страхе перед Господом[502], и если сердца верных подданных будут обращены к Богу, их советы и мнения непременно послужат общему благу. Основной вывод Вентворса состоял в том, что «в этой палате, именуемой местом свободы слова, нет ничего, столь необходимого для сохранения государя и государства, как свобода высказываться, без которой будет поруганием и насмешкой называть это парламентом, ибо на самом деле это не что иное, как истинная школа лести и лицемерия, а, следовательно, подходящее место для того, чтобы служить Дьяволу, … а не прославлять Господа…»[503].

Таким образом, воззвав вначале к классическому идеалу гражданственности, по ходу речи Вентворс все чаще прибегал к библейскому языку, постепенно проникаясь пророческим духом. Пребывая в возвышенном эмоциональном состоянии, он прямо уподобил себя Елиую, сыну Варахиилову из Книги Иова, который долго ждал, пока выскажутся старшие и более опытные, но отчаявшись, решил излить то, что было у него на душе: «Ибо я полон речами, и дух во мне теснит меня. Вот утроба моя, как вино неоткрытое; она готова прорваться, подобно новым мехам. Поговорю, и будет легче мне; открою уста свои и отвечу. На лице человека смотреть не буду, и никакому человеку льстить не стану»[504].

Затронув деликатный вопрос о запретах обсуждать в парламенте определенные темы, Вентворс заявил, что те, кто предостерегал депутатов от подобных дискуссий, совершали великий грех, намекая, что королева якобы неодобрительно относилась к тому, что обсуждалось в парламенте, будучи направлено на умножение Божьей славы. В его глазах это было прямым оскорблением королевского достоинства[505]. Но «еще большим злом и противоестественным делом было утверждать, что Ее Величество… предписала что-то противное Господу или идущее во вред ей самой и государству». Однако, несмотря на ритуальные заверения в том, что их королева стремится к торжеству истинной веры, оратор был вынужден коснуться и тех ошибок, которые она, по его мнению, совершала.

Задавшись вопросом о том, может ли государь заблуждаться, и должны ли в этом случае подданные следовать его воле, Вентворс в полный голос заговорил языком пуританского проповедника, призывающего паству принести свой покой и расположение монарха в жертву спасению души. «Соломон говорит, что немилость государя есть вестник смерти[506]. Это ужасно для слабой по природе бренной плоти, ибо кто способен вынести гневный лик своего государя? Но если мы облегчим душу и будем честны перед Господом, …то послужим и Господу, и государю, и государству верно и нелицемерно …и заслуженно избегнем недовольства и Господа, и нашего государя. Ибо говорит Соломон, что на пути праведного — жизнь, а на любом