присяга главам метрополий отменялась. Наконец, прозвучало предложение не давать короне денег, пока государыня не прислушается к мнению коммонеров, выраженному в их петиции. У. Фитцуильям в своем журнале воспроизвел речь некого депутата-пуританина, который предложил воспользоваться ситуацией и прибегнуть к финансовому шантажу. Этот анонимный депутат высказал свои глубокие сожаления в связи с тем, что петиции нижней палаты, по-видимому, не доходят до королевы, обвинив в этом ее министров. Он якобы не мог и помыслить о том, что королева ознакомилась с содержанием посланий парламента относительно церковных дел и ничего не предприняла. Депутат предложил составить новую петицию, чтобы королева как «мать» позаботилась о спасении душ подданных, ее «малых детей», и отвратила их погибель, занявшись устранением недостатков в церкви[543]. Его речь, по словам Фитцуильяма, произвела на остальных сильное впечатление, и многие сочли, что его предложение надо поддержать. Тем временем один из присутствовавших (Фитцуильям именует его «мнимым братом» — «faulse brother among the rest»), проинформировал королеву о настроениях нижней палаты[544]. Монаршее терпение, которое так долго испытывали, иссякло. Елизавета вызвала к себе спикера и в резкой форме повторила свой запрет обсуждать дела веры, заявив, что она — «верховный правитель этой церкви после Бога, обладает всей полнотой власти и авторитета (и как королева по праву короны, а также согласно позитивному и статутному праву), чтобы исправлять в церкви любые недостатки», и ее добрая воля состоит в том, чтобы, изучив состояние дел, исправить его, что она сделает сама. В ответ на жалобы и петиции Елизавета заявила, что «может только изумляться» тому, что, несмотря на ее «любезное распоряжение» (loving comaundment) не обсуждать церковных церемоний и дисциплины, они «решились на это, принимая петиции и публично их оглашая». В подобных действиях королева усмотрела недоверие к ней, нарушение прямого приказа и умаление ее авторитета. По словам спикера Дж. Пакеринга, Ее Величество была весьма опечалена тем, что вынуждена делать внушение ее любящим подданным, в чьей преданности она не сомневалась, поэтому из «великой», «нежной» и «материнской» любви к ее детям, она предупреждала их, что впредь следует воздержаться от вторжения в церковную сферу, тем более, что «это менее всего пристало им, самому низшему из трех сословий»[545].

Реакция коммонеров на королевское послание очень ярко передана Фитцуильямом. По его словам, «палата почувствовала себя столь сильно взволнованной и столь глубоко уязвленной, что они не могли придумать, как им снова исцелиться. Ибо положение их было таково, что либо они непременно нанесли бы оскорбление их милостивому суверену, либо… им пришлось бы смириться с нарушением свобод палаты, вследствие чего они оставили бы своих детей и потомков в ярме и рабстве, из которого они были выведены к свободе. При мысли об этом на них снизошло великое изумление, и многие неоднократно собирались приватно, чтобы придумать, как бы они могли залечить эту рану, к великому сожалению нанесенную им. Было измыслено множество способов. Некоторые считали, что лучше всего — удалить спикера с его места за то, что он осмелился отправиться к королеве без ведома палаты. Другие полагали, что будет лучше, если кто-то один поднимется и открыто заявит об отказе принимать от Ее Величества любые подобные распоряжения, поскольку это затрагивает привилегию и свободу палаты. Но некто, которому не понравились оба способа, поскольку из этого могли воспоследовать разногласия между Ее Величеством и подданными, <…> пожелал, чтобы скорее был избран какой-то путь, который бы помог силой восстановить свободу, как и любое другое решительное действие, предпринятое открыто. А потому он полагал наилучшим, если будет составлен и внесен какой-то билль, направленный на исправление злоупотреблений в церкви (что главным образом и было запрещено), и когда он будет зачитан, это в достаточной мере восстановит древние свободы палаты».[546] Этот изумительный «рецепт», прописывавший сильнодействующее средство в виде продолжения кампании неподчинения, пришелся палате по душе. К сожалению, Фитцуильям не сообщил имени оратора, который обогатил парламентский дискурс яркими образами «выведенных из рабства» современников, обязанных этому парламентской свободе слова, и потомков, обреченных страдать под ярмом, вследствие ее утраты.

Законопроект, который палата выбрала в качестве «лекарства», призванного исцелить «подобное подобным», был назван «Актом о лучшем исполнении статута, принятого на тринадцатом году правления Елизаветы, об исправлении некоторых недостатков, касающихся служителей церкви». После успешного прохождения у коммонеров[547], его передали в палату лордов, где архиепископ Уитгифт попытался выступить против, но встретил резкую отповедь графа Лейстера. Прелату пришлось воззвать к королеве, которая своим распоряжением остановила дальнейшую работу над этим и еще тремя биллями, касавшимися духовенства, предложенными в эту сессию[548].

Парламент 1586–1587 гг. унаследовал все проблемы, остававшиеся нерешенными из сессии в сессию: меры в отношении Марии Стюарт так и не были выработаны, престолонаследие не определено, а церковное устройство и обрядность по-прежнему вызывали резкую критику пуритан. 27 февраля Энтони Коуп, племянник госсекретаря Фр. Уолсингема, вновь предложил на обсуждение палаты женевский молитвенник и список радикальных мер, предполагавший ни больше ни меньше, как отмену всех действовавших законов и постановлений, на которых основывалась англиканская церковь, в том числе, актов о супрематии и единообразии богослужения. Инициативу поддержала сплоченная группа пуритан — Э. Льюкенор, И. Трокмортон, Р. Харлстон и Р. Бэйнбридж. Королева затребовала тексты Коупа, обсуждение которых больше не возобновлялось. Однако ее предостерегающий жест не положил конец дискуссиям об общем состоянии англиканского духовенства[549], на следующий день их продолжили Э. Донли, Р. Топ-клиф, Р. Бэйнбридж, Фр. Хэйстингс, Дж. Олдред.

Из речей, прозвучавших 27 февраля, сохранился лишь текст выступления Иова Трокмортона, в лице которого палата общин обрела еще одного красноречивого адвоката, как ее свобод, так и пресвитерианской реформы. Его речь была выдержана в том же ключе, что и инвективы Вентворса, — в духе пророчества о неминуемых бедах, грозивших государыне и стране, если в очередной раз будут отвергнуты советы и реформы, предлагаемые пуританами[550]. Трокмортон признался, что испытывал страх, вторгаясь в запретную сферу, «его плоть и кровь призывали его хранить молчание», однако «руль его корабля (его совесть) направил его в другую сторону». Далее он заявил: «…когда мы впервые приходим в эту палату, нам являют видимость свободы, однако впоследствии обнаруживаем, что нам грозят зависимостью (bondage) прежде, чем мы вступим в нее. Свободу, в том виде, в котором она существует здесь меж нас, я бы с легкостью сравнил с лицензией, выдаваемой проповеднику, чтобы он свободно проповедовал евангелие, при условии, что никогда не будет касаться ни учения пророков, ни апостолов. Простите меня, <…> разве это не есть тот образ, который являет собой наша свобода в палате в