могла себе это позволить, она доверяла уход за своими детьми няньке (возможно, законтрактованной служанке или рабыне) или просто какой-нибудь соседской дочери. Вскармливанием детей занималась кормилица. Однако светила просвещенческой педагогики всего этого не одобряли, считая, что только сама мать может уделить ребенку должное внимание. Локк, например, опасался скверного воздействия на поведение ребенка: у невоспитанных и развращенных слуг ребенок мог научиться непристойным выражениям и порокам[627]. В Америке тоже нашлись сторонницы новых веяний. Невестке виргинского плантатора Лэндона Картера пришлось в 1770 г. выдержать яростную борьбу: Картер хотел отдать ее сына, своего внука кормилице, она же боролась за право самой вскармливать младенца[628].

Уже из этого эпизода видно, как изменилась культура детства. Лидеры Реформации были склонны считать человеческую природу изначально подверженной греху. Труд, жесткая дисциплина и непререкаемый авторитет отца считались необходимыми для стабильности протестантской семьи. Проповедник Джонатан Эдвардс заявлял без околичностей: «Какими бы невинными ни казались нам дети, все же, если они вне Христа, они не таковы в глазах Бога, но являются молодыми гадюками – и бесконечно более ненавистными, чем гадюки… Я видел счастливое действие простого и основательного обращения с детьми в отношении их души, совершенно не щадящего их»[629]. Собственно, все люди, дети и взрослые, в глазах Эдвардса могли быть спасены от ада лишь милосердием Господа. Это не было только его личной точкой зрения. Первым, что заучивали дети по «Новоанглийскому букварю», было: «Адамов грех на нас всех».

Соответственно, кальвинистская педагогика XVII в. видела в ребенке существо, во-первых, неспособное к самостоятельному нормальному развитию, во-вторых, бесконечно греховное. Отсюда тугое пеленание, призванное придать форму младенческому тельцу, многочисленные приспособления для обучения ходьбе. А также знаменитое высказывание: «Пожалеешь розгу – испортишь ребенка» (афоризм восходит к поэме С. Батлера «Гудибрас» (1660)).

Вторая половина XVIII в. изменила почти всё. Задачей родителей стало не подавлять предполагаемую природную греховность детей, а скорее направлять их естественное развитие. Детство воспринималось благодаря Локку и Руссо как период подготовки к взрослой жизни, когда ребенок нуждается скорее в свободе и поощрении, чем в наказаниях. Отношения с детьми стали более эмоциональными – или, во всяком случае, родители чаще и свободнее выражали свою любовь к детям. Нэнси Шиппен, вынужденная разлучиться с дочерью, делилась с дневником: «Увы! как изображу я свои страдания в тот страшный миг, когда рассталась с любимым ребенком! Я не буду, я не могу даже пытаться»[630]. Автор, писавшая под псевдонимом «Американская матрона», уверяла молодых родителей: истинное счастье можно найти в общении с детьми, в «их милых ласках, их безыскусных манерах и неподдельной привязанности»[631]. Родители стали видеть в своих детях личность, предпочитать любовь и психологическое воздействие принуждению.

Одновременно детство становилось более «естественным». К концу XVIII в. американские матери стали отказываться от тугого пеленания и чрезмерного укутывания. Вместо традиционных люлек, подвешенных на крюке, появились детские кроватки из реек. В отличие от люлек, они обеспечивали доступ свежего воздуха к телу младенца. «Американская матрона» настаивала на закаливании холодной водой с самого раннего возраста. Часто матери предпочитали обтирать младенцев спиртом, но «Матрона» считала такую практику жестокой, а главное – неестественной[632]. Увлечение закаливанием было очень распространено и иногда выходило за границы разумного. Современная исследовательница Карин Калверт комментировала: «Если раньше дети “поджаривались” под кучей одеял невдалеке от огня, то дети конца XVII – начала XIX в., росшие при другой системе воспитания, задыхались от шока, внезапно погружаясь в холодную воду»[633].

А вот что могло бы шокировать наших современников, так это использование одурманивающих средств, чтобы успокоить младенца. Даже Локк полагал, что слабое пиво – вполне подходящий напиток для маленького ребенка. Няньки и матери могли пустить в ход и что-нибудь покрепче, вроде разбавленного джина или «капель Годфри» (успокоительное и сердечное средство на основе опиума).

Иссохшие сосцы младенец презирает,

Глотает кордиал[634] и сладко засыпает,

Две капли детский рев мгновенно прекращают

И пьяной няньке труд немало облегчают[635],

– писал сатирик.

Филипп Арьес отмечал, что в XVI–XVIII вв. состоялось «открытие детства». Визуально это отразилось в появлении особого детского костюма, отличающего ребенка от взрослого. Детская одежда появляется вначале у мальчиков и лишь позже – у девочек[636]. Мальчики 1770-х гг. носили «гусарский костюм», состоявший из длинных панталон, рубашки с большим воротником и короткой курточки. Штанишки они впервые примеряли в три или четыре года; до этого мальчики носили такие же платьица, в каких щеголяли их сестры. Маленький Джон Нил из Мэна отпраздновал свои первые штанишки знаменательным жестом: «Я собрал все свои платьица и передал их своей сестре со словами: “Сестренка, ты можешь теперь их взять, для меня они слишком хороши”»[637]. Девочка до 10–12 лет носила простые муслиновые платьица, но после этого возраста ее одежда становилась уменьшенной версией костюма взрослой женщины, включая корсет и туфельки на каблуках. Волосы ее оставляли распущенными, подстригая только челку.

Старое пуританское убеждение, что «для праздных рук Сатана найдет занятие», оказалось подзабытым. Взрослые снисходительно смотрели, как мальчики катают обруч или как девочки играют в куклы. Характерно, что учитель Филипп Фитиан находил забавы своих маленьких учениц «не менее веселыми, чем естественными»[638]. На игры выделялось не так уж много времени. Вот как проходил день 12-летней Анны Уинслоу: «В первую очередь я сшила перед дядиной рубашки, заштопала две пары перчаток, починила для стирки два носовых платка (один кембриковый), пришила половину каймы к тетушкиному лауновому фартуку, прочитала часть 21-й главы “Исхода” и рассказ в “Матушкином подарке”»[639]. В семьях поскромнее мальчики с раннего возраста помогали на ферме или в мастерской, а девочки трудились по хозяйству или шли в услужение. У «кавалерист-девицы» Деборы Сэмпсон детства, в сущности, не было: она была законтрактованной служанкой с 10 лет.

Отношение к подрастающему ребенку определялось не только просвещенческой педагогикой, но и постулатами классического республиканизма. Локк советовал родителям «всегда помнить, что с детьми следует обращаться как с разумными существами»[640]. Но следовало также помнить, что речь идет о будущих гражданах. Иностранцам американское детство казалось в высшей степени политизированным. Французский автор Ильяр д’Обертей (который, правда, судил о США только по рассказам других) уверял, что с самого раннего детства американцы заучивали «катехизис свободы. Понятие об этом драгоценном благе – вот чем занимали их первые мысли; первой наукой, которую им старались преподать их отцы, было искусство сохранять и защищать эту свободу»